Анна Гаврилова - Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)

Стараясь не озлобить зверя окончательно, Добря, все ещё сжимая рукоять, в общем-то, бесполезного топора, начал медленно отступать. Босые ноги сразу же утопли в вязком, склизком иле, пяткой напоролся на острый камень. Внутри все сжалось, кровь ударила в виски и затылок. Благо волк ещё не понял хитрого маневра, наступал медленно, запугивал.

Когда серый подошёл к краю берега, Добря был уже по колено в воде. Внутри все оборвалось — не успеть. Волчара настигнет в один прыжок, как только дернешься, и никакая сырость уже не остановит зверя.

— И косточек не найдут… — выдохнул путник.

Волк замер, уши чуть приподнялись. Взгляд в одно мгновенье утратил злобу.

— Чего уставился? — пробормотал Добря обреченно и опустил топор. — Жри уже.

Издалека донесся зычный клич:

— Сребр, ко мне!

Зверь метнул короткий взгляд в сторону леса, снова покосился на запуганного мальчугана. Добря втянул голову в плечи, готовый в любую секунду рухнуть под тяжестью мохнатого тела, уже представил, как кровь из шейной вены обагряет прозрачные воды Ильменя.

— Сребр! — Голос прозвучат требовательно, на миг показалось, человек не зовет — приказывает!

«Морок, — подумал Добря. — Какой человек посмеет повысить голос на такую зверюгу? Морок. А может… не человек, а сам Лесной Хозяин зовет? Этому все дозволено. И раз тоже слышу, значит, я уже того… помер».

В груди больно кольнуло, ноги подкосились, и мальчик с размаху плюхнулся в воду.

Брызги полетели во все стороны, волк неодобрительно фыркнул, тряхнул мордой. И, будто передразнивая Добрю, тоже сел. Потом вскинул голову, завыл протяжно.

— Сребр! — Голос прозвучал гораздо ближе, чем прежде.

Кусты затрещали, нехотя пропустили огромного широкоплечего мужика. На смуглом обветренном лице не хватает одного глаза, от правой брови к скуле тянется уродливый шрам, щеки и подбородок покрыты густой порослью. Одежда на мужчине истертая, руки длинные, как весла, мощные. И хотя Добря никогда не видел разбойников, понял — этот именно из таких.

— Сребр!

Волк повернулся, мотнул мордой в сторону паренька.

— А это ещё кто? — нахмурился одноглазый.

Добря сглотнул, оцепенел от ужаса.

— Эй, малец! Чего в такую глушь забрался? Заплутал?

— Я… Я за батей иду, — признался мальчик.

— За батей? И это ж в какие дали?

— В Киев.

Губы мужика дрогнули, улыбка получилась скользкой, мимолетной.

— Сам-то откуда будешь? Из Рюрикова града, что ли?

Добродей даже кивнуть не смог. Страшная догадка была подобна испепеляющему удару молнии. Одноглазый — вовсе не разбойник, а гораздо, гораздо хуже! Лодочник. Тот самый, о котором рассказывают во всех окрестных селеньях. Де живет он у тихой речушки, что впадает в Ильмень, и служит не абы кому, а самому водяному царю, утопленников на тот свет переправляет.

— Эй! — вновь окликнул мужик. — Долго в воде сидеть собираешься? Вылазь, путешественник… И железом не свети.

И Добря подчинился, просто не смог воспротивиться пронзительному взгляду единственного ока. Да и толку возражать? На берегу от громилы не укрыться, а в воде и подавно. Глядя на растерянность мальчика, Лодочник заметно повеселел, озорно подмигнул волку, а Добре бросил суровое:

— Пойдем.

Неприметная тропка вывела к небольшой речушке. На берегу крошечный костерок, даже не костерок, а так — угли. Рядом с ним массивное бревно, ни один человек такую махину поднять не сможет. Добродей боязливо сглотнул, в очередной раз покосился на одноглазого, рядом с которым даже исполинский волк казался щенком. Сердце в груди ныло, не переставая.

Речушка искрилась лунным серебром, приглядевшись, Добродей различил борт лодки.

— Садись, обсохни, — приказал мужик.

Не успел Добря сделать, что велено, пихнул в руки лепешку:

— На вот. Подкрепись.

Мальчик безропотно взял хлеб, осмотрел со всех сторон. Живот, который всю дорогу крутило от страха, отозвался протяжным урчанием, рот наполнился слюной. Он собрался было откусить, но вовремя опомнился — разломил на две части.

— Сам ешь, — отозвался одноглазый. — Я не голоден.

Добря глянул на угощенье с опаской, но голод оказался сильнее разума. Вскоре Добродей забыл обо всем на свете, жевал радостно, пару раз чуть не подавился. Сребр сидел напротив, по ту сторону костра, жалобно облизывался. А когда последний кусочек лепешки исчез из вида, серый издал протяжный визг и обиженно опустился на брюхо.

— А теперь рассказывай, — улыбнулся хозяин, усаживаясь рядом.

Добря глянул виновато, пожал плечами. Все знают: разговаривать с нелюдью нельзя, но ещё хуже — выразить неблагодарность гостеприимному хозяину, кем бы он ни был.

— Так я ж уже… вроде бы и все…

— Зовут как? — перебил мужик.

— Добрей. Добродеем.

Лодочник усмехнулся в бороду, сказал:

— Значит, добрые дела творишь?

— Не творю, — смутился мальчик, — просто имя такое.

— Нет, не просто. Просто так в этом мире ничего не случается.

Мальчик почувствовал, как щеки заливаются пурпуром, виновато опустил глаза.

— И идешь ты, стало быть, вслед за отцом? А почему вслед? Почему вместе с ним не ушел?

Добря не ответил. Под пронзительным взглядом единственного глаза мысли в голове попрятались и собственный поступок показался неправильным и очень глупым.

— Значит, отец тебя с собой не брал, — догадался собеседник. — Небось оставил дома — за старшего? А ты сбежал и мамку одну бросил. Так?

Потрескивание костра стало нестерпимо громким. Добря только кивнуть смог. А мужик заключил бесцветно:

— Ослушался. И мамка теперь одна, с младшими детьми… нехорошо, Добря. Нехорошо.

Мальчику очень захотелось вскочить, сжать кулаки и рассказать все-все, но смолчал. Только носом шмыгнул нарочито громко.

— А с чего решил, что батя твой в Киев отправился, а?

— Ну вот…

— Ясно. Идешь туда, незнамо куда. И незнамо зачем.

Ветерок подхватил дымный чад, бросил в лицо, но слезы выступили не поэтому. Добря прикрыл глаза ладошками, только вряд ли это поможет спрятаться от проницательного взгляда собеседника.

— Значит, в Киев? А ты хоть знаешь, сколько до того града итить?

Мальчик закусил губу, насупился. На одноглазого не смотрел, молил мысленно: скажи, скажи, что близко!

— Эх, Добря! Если вот так, как ты, шагать… к следующей зиме успеешь, если боги в живых оставят. Только сомнительно: ты и первые заморозки не переживешь.

— И что же делать?

— Спать ложись. Как говаривают в народе, утро вечера мудренее.