Роджер Желязны - Психолавка

Я сочувственно поцокал языком: «Какая жалость! Проклятые любители тушеной капусты непременно за это ответят!»

«Я же просила вас имени Врага вслух не произносить!»

Я подсунул ей еще одну купюру и сказал: «Не будет ли с нашей стороны слишком большим нахальством, мадам, попросить вас показать нам ваше шоу? Живо оно или мертво, но мы чувствуем, что могли бы многому у вас научиться

— в общетеатральном, так сказать, смысле. Кто знает? А вдруг в Америке под вашим руководством это шоу сможет возродиться снова? Как вы на это смотрите?»

Она смела деньги со столика в расшитую бисером сумочку, быстро допила пиво и решительно встала: «Идемте».

Мы двинулись за ней следом. Я успел внимательно посмотреть на свою возлюбленную — интересно, читает ли она мои мысли? А думал я о том, что последний всплеск энергии умирающей электростанции каким-то образом, видимо, наделил миниатюрные существа некоей псевдожизнью, превратив их в подобие роботов. Я уже видел перед собой крошечные автомобильчики, автобусы и поезда, которые движутся по привычным маршрутам, тогда как крошечный народец лилипутов-автоматов заперт в клетки и один из его представителей передает на волю сигналы SOS…

На вокзале Виктория «леди Макбет» отперла дверь своего театрика, и мы вошли. Она включила свет: мы находились в небольшой прихожей; туда же выходило окошечко офиса, надпись над которым гласила: «Вход с 2-х до б». Далее виднелась дверь, которая вела в просторную галерею, огибавшую по периметру огромный круглый стол, диаметром по крайней мере футов двадцать. Вокруг стола амфитеатром располагались места для зрителей. Мы влезли туда, прошли в последний ряд и посмотрели вниз.

Это была замечательная и очень эффектная модель центра Лондона. Паддингтон, Сент-Мэри-ле-Боу, Кенсингтон, Вестминстер, Фулем, Челси; улицы, дороги, аллеи, конюшни, дома… Я узнал магазин «Питер Джоунз» и отель «Кадоген». На улицах было оживленно — машины, автобусы, трамваи, поезда, множество людей; люди даже высовывали головы из окон… Но — увы!

— все было неподвижным, застывшим, покрытым пылью… Не видно было даже мышиных следов.

Глория сжала мою руку, желая меня подбодрить, и взяла инициативу в свои руки.

«Какой великолепный театр, мадам! Нельзя ли узнать, кто был у вас декоратором?»

«Мой сын, Келли. Келли Таусер. Это он все придумал и построил».

«Но я думала, ваша фамилия произносится Туесе н…»

«Да, но в целях рекламы я изменила фамилию. Это чисто профессиональное. Вы только представьте себе, как фамилия Таусер, ярко освещенная огнями, может смотреться над крышей театра в Вест-Энде!»

«Да, это мне понятно. Мы у себя в Штатах тоже так делаем, — сказала Глория. — А можно нам взять у вашего сына интервью?»

«Зачем это?» — Голос мадам звучал неприязненно.

«Но если мы договоримся с вами насчет переезда в Штаты, то нужно же нам знать, каково мнение вашего сына по этому поводу. Захочет ли он с нами сотрудничать?»

«Ну…»

«В любом случае нам потребуется по крайней мере еще десяток таких бутылочек. — Глория вытащила пузырек из кармана. — В качестве подарков для потенциальных спонсоров. Люди должны видеть, во что они вкладывают свои деньги!»

Это все и решило.

«Идемте. — Мадам выключила свет, заперла зал и повела нас куда-то — прочь от вокзала. — Мы живем в Конюшне Пуле. Вот только общаться с моим мальчиком вам будет, пожалуй, трудновато».

«Вот как? Почему же?»

«Он хронически застенчив».

«Это не такая уж редкость среди артистов».

«У него особые причины».

«Да? И какие же?»

«Он у нас… Мальчик с пальчик!»

«Неужели карлик?!»

«Да. Ну вот мы и пришли». — Мадам отворила дверь небольшого конного двора и стала подниматься по лестнице. На самом верхнем этаже она особым образом постучалась.

Вскоре из-за двери раздался тонкий, писклявый голосок: «Это ты, мама?»

«Да, Келли, — сказала мамаша Туссен, — и я привела очень милых шоуменов из Америки, которые хотят с тобой познакомиться».

«Нет! Нет! Ни за что!»

«Они хотят взять нас на работу, Келли, и увезти с собой, чтобы мы в Америке создали новое шоу лилипутов!»

«Нет, мама, нет!»

«Ну довольно, Келли, тебя же мать просит! Неужели ты, сынок, помешаешь мне завоевывать американскую сцену?»

Наконец дверь отворилась, и мы увидели прелестную студию. Это было чердачное помещение без окон, зато окна были сделаны прямо в крыше, так что над головой сияли небеса! Прямо под этими небесами стоял огромный, заваленный всякой всячиной рабочий стол и возле него — высокий стул. Стены сплошь были увешаны полками, где было столько всего, что в глазах рябило: разные куклы с исключительно живыми лицами, куклы-марионетки, заводные автомобильчики и поезда, дома, мебель, замки, монеты — и все миниатюрное, крошечное!

Едва успев оправиться от первого ошеломляющего впечатления, мы получили не менее ошеломительный удар. Стоило нам войти в студию, как перед нами возник Келли Таусер. Он, возможно, и казался Мальчиком с пальчик своей шестифутовой двухсотфунтовой мамаше, однако был отнюдь не карликом. Действительно невысокий, чуть больше полутора метров ростом, и коротко подстриженный, он был одет в хлопчатобумажную рабочую рубашку и вельветовые узкие штаны. Лицо его я разглядеть не сумел — его скрывало хирургическое зеркало на лбу, которым он пользовался для работы.

Я протянул ему руку.

«Спасибо большое, что позволили зайти к вам, Келли. Мое имя Нуайе».

Он не пожал мне руку. Пожалуй, он действительно был хронически застенчив и судорожно стиснул руки за спиной. И тут нам все стало ясно! Резким движением заведя руки за спину, он распрямился, выпятил грудь и… стали ясно видны два отчетливых холмика под ковбойкой.

«Святой боже! — воскликнул я. — Так Келли — девушка!»

«Келли — мой сын! — заорала „леди Макбет“. — У него чисто мужская ориентация! И всегда таковой останется!»

Мы не обратили на эту дуру внимания. Глория подошла к перепуганной девушке, издавая тихое успокаивающее шипение. Очень нежно она сняла у Келли со лба хирургическое зеркало, и стало видно ее лицо. Да, это была самая настоящая девушка, и даже уже не очень молоденькая — ей, видимо, было около тридцати. Она, пожалуй, была даже хорошенькой, но сейчас ее личико исказилось от смущения и страха.

Мамаша Туссен продолжала вопить:

«И Келли обретет успех в театре, где всем заправляют мужчины, а потому ни одна женщина успеха добиться не может! Он станет звездой и сыграет в новых спектаклях — чертенка Пака в „Сне“ note 19, Оливера Твиста, Тома Сойера. Его имя будет, будет светиться над крышами театров! КЕЛЛИ ТУССЕН! А тогда и мое имя станет бессмертным!»