Огневица (СИ) - Шубникова Лариса

— Некраска, а что за девка была у Новиков? Такая с косой светлой? Ох, и глазищи, аж зеленью светят. И пряменькая, будто стрела. Новики-то приземистые, округлые, а эта прямо пава средь них, — Деян ткнул сына кулаком в плечо. — Ты уснул что ль? Ну, спи, спи…

Некрас накинул на голову кожух, смотрел муторно на снежную крупку под полозьями саней и едва сдерживался. На подворье, на проводах едва зубы не раскрошил, все старался не смотреть на медовую. Сжимал так, что хруст слышался. А как тронулись, и вовсе дурным стал — хотел выскочить из возка, хоть раз поглядеть на Нельгу, обнять, к себе прижать и молвить слово прощальное. Стерпел!

Рассудил так — вдали от глаз ее чудных и запаха цветочного уймется его огневица, подернется пеплом-золой костер, что полыхал в груди жарко. Забудется окаянная Сокур и дурость покинет, мысли заполошные сгинут. Ведь все ясно было для Некраса — сторговал, деньгу взял, погулял. И невеста такая, как Рознеговна не каждому попадается. А тут поганка Нельга с пути, с мыслей сбивает, одним взглядом всю жизнь переворачивает. Некрас привык уж жить по своим указкам, кроме отца и не слушал никого. А эта поганка принялась им крутить. И больно ведь, ломко!

От Лугани уехали далеко, а Некрас все думал, горел. Уж очень хотелось выскочить из возка, вернуться в городище и накостылять Тишке Голоде так, чтобы вовек не поднялся, не целовал румяных губ Нельги, не касался нежно ее медовых кос, не тянул к себе тонкий девичий стан.

От автора:

Танок — (от слова танцевать) — жанр древних южнорусских, западнорусских и московских народных массовых обрядовых танцев, с песней и элементами игры, вид хоровода. Характерное движение в танце — хождение широкими рядами, взявшихся под руки (за руки).

Глава 13

— Видка, ты тут ли? — Деян Квит стоял на крыльце своего богатого дома, звал жену.

— Туточки. Что ты, Деянушка? — женщина вышла из сеней, оправила расшитый плат на голове. — Надо чего?

— Ничего. Постой со мной, — с теми словами обнял жену, прижал к боку. — Глянь, отрада какая. Весна-то спорая, аж страшно. Солнце палит, Ярила милует землю. И листья уж повылезли. Три седьмицы тому снег еще лежал.

— Твоя правда. Хорошо-то как, — Видана опустила голову на плечо мужа, глаза прикрыла.

Из дальнего угла широкого подворья слышался постук топора — частый и дробный.

— Деян, никак снова Некраска принялся рубить? — Видана брови тревожно взметнула. — Не узнаю его. Сглазил кто? Раньше-то в дом приезжал, так и бегался, как чумной по Решетову. Смехом все, шутками. А ныне молчит, как сыч.

— Оставь его, Видана. Все путём. Подумаешь, опалило маленько, — Деян хмыкнул, поцеловал жену в лоб.

— Чего?! Опалило? Это как так? Ты чего такое говоришь? — затрепыхалась, затревожилась. — Что с ним? Говори нето!

— Что, что… Что надо. К девке присох.

— Ну-у-у-у… Ай Цветава, ай молодец, — Видана заулыбалась, глазами засверкала. — Ужель образумился озорник-то наш?

— Нет, Видка. Не угадала. Не про Цветаву его мысли, — Деян бровь изогнул, мол, мудрый я.

— Ты что?! Говори, старый, чего вызнал? — Видана вывернулась из-под мужниной руки, посмотрела сердито.

— Старый? Я-то? Ах ты… — поймал ее, обнял, поцеловал сладко.

— Дурной, как есть дурной. И Некраска весь в тебя, заполошного, — ворчала, но рада была ласке его и любви. — Чему ты радуешься? Обряд скоро, а он к девке какой-то присох. Что ж будет?

— Видана, — Деян голосом построжел. — Цветава ему не пара. Девка хороша, спору нет. Красивая, роду крепкого. Деньга водится в дому, но не пара. Сердца в ней нет, токмо злато видит. За свое цепляется, себе слаще делает. Такая Некраса к дому не привабит, корни не даст пустить. Так и будет носить его по свету. Видел я, как стыло он на нее смотрит.

Видана брови высоко возвела, ахнула.

— Ты ж сам ее сговаривал. Говорил, Лугань теперь под нами, торговать можно без оглядки. И Некраска радовался богатой невесте.

— Мало ль что я говорил? Дурак был. Знал бы, отлуп дал Рознегу, — Деян вздохнул тяжко, повинно. — Вспомни, как у нас-то было? Я тебя брал — ничего не имел. Токмо порты в заплатах. А встала ты за моей спиной, любовью своей сил дала и вон оно Решетово. Виданушка, все, что стяжал я, все, что имею — все ты. Не был бы я Деяном Квитом без тебя. Сама знаешь…

Видана улыбнулась светло, рукой пригладила темные с густой проседью волосы мужа. В глазах лучистых слеза сверкнула.

— Что ты, любый? С чего вдруг принялся о таком?

— С того! Моя вина, Видка, моя. Заставил парня вено давать за Рознеговну. А боги взяли и инако решили. Ты его не тронь, не донимай. Пусть сам думает, какого он корня — золотого и бездушного иль горячего Квитовского. Порешит вено забрать, я слова поперек не скажу. Поняла ли?

Видана долго молчала, раздумывала, а потом кивнула тихо, безмолвно.

— Одно изводит, Видка. Кто ж та жар-птица, а? Наш оглоед с разбором, чай, повидал всяких. И ведь нашлась такая. Ладноть, поживем увидим. Можа не так и дорога. Про вено он еще ничего не баял.

— Повидал… Ходок он! Весь в тебя, окаянного! — толкнула мужа в грудь, уйти собралась.

— А ну стой! Чего говоришь-то? Я тебя в жены взял и никого боле не миловал! На обряде еще зарок дал — одна ты у меня. Не веришь? Не веришь мне?! — Деян жену за плечи обхватил, глазами высверкивал.

— Уймись ты. Верю, — обняла и поцеловала. — Ты давеча мне шубейку посулил новую. И где она, а? Болтун!

— Будет, Видка. Хучь три шубейки.

Некрас не слыхал родительского разговора, рубил тяжелые весла для насады. Три седмицы уж миновало с того дня, как уехал он из Лугани, оставил окаянную Нельгу. Временами казалось парню, что утихла его огневица, сошла, но ночи терзали и донимали разным — плотским и думным. Последнюю неделю не вспоминал уж слишком часто зеленоглазую и порадовался. Оздоровел!

А тут возьми и тресни лёд на Мологе широком. То знак — пора в путь. Сердце застучало скорее, руки принялись за работу яростнее. Недалек тот день, когда он ступит на насаду свою и понесет ее течением и ветерком вниз по реке. Гнал от себя Некрас мысли ненужные, все думал — соскучился о воде, о людях разных и городищах. Себе врал, но в том уверился.

— Некраска, когда грузим-то? — Перемысл, ватажник его насадский, кричал из-за забора.

— Завтрева. На воду вторым днем. Собрался ли? — Некрас обирал с себя душистую деревянную стружку.

— А чего собираться-то? Подпоясался и айда, — улыбался красивый парень.

— Ну, айда, так айда. Утресь будь.

Следующим днем загрузили насаду Решетовским товаром, оставили место для другого, того, что ждал в товарных избах по всему Мологу: в Журках, в Бобрах, в Озерово и Лугани. А там уж до Нового Града полной насадой на большой торг.

Некрас дергался, собирал короб свой, разбирал и наново укладывал. Потом и вовсе пошел ночевать на насаду. Мать ругалась, увещевала, мол, зябко еще на воде, простынешь. А Некрас слушать не стал, все думалось, так быстрее утро настанет.

Простилась ватага Некрасова по обряду: требы положили, родным поклонились и пошли ходко. После льдов течение в Мологе скорое, вода высокая. До Журок добрались одним днем и сами подивились. Не инако ворожит кто.

К концу третьего дня пришли к Лугани. Товар по мене передали, загрузили новым и разошлась ватага на постой: в баньку сходить, бражки хлебнуть, а если свезет, то и найти сговорчивую красавицу.

Некрас по уряду собрался в дом невесты, а она сама притекла, поджидала у сходней. Улыбнулась ярко, незлобно и под руку взяла.

— Здрав будь, любый. Что ж так долго? И ведь ни весточки, ни знака. Решетовские-то обозом приходили посуху, что ж с ними не передал слов ласковых? — прижималась, ластилась Цветава.

— Прости, красавица, дел невпроворот. Сама знаешь для кого стараюсь, деньгу делаю, — говорил и сам себе верил, думал ясно и заполошных мыслей не чуял.