Генри Олди - Войти в образ

– Взятую паузу надо держать. А если они…

– Ерунда! Безумный вон тоже сам напросился. А мог уйти. И эти – сами. Они все там наверху с ума посходили. Конец света…

– Наверху? Так эти ж снизу вроде вышли, сам говоришь… Наверху – конец света, мы – посередке, а внизу – что? Начало?!

– Хватит! Беру паузу. Под свое слово…

Старичок на табурете привстал и успокаивающе помахал рукой спорящей охране. Ничего, дескать, продолжайте, продолжайте… Один из мальчишек машинально махнул в ответ, потом дернулся, с испугом посмотрел на собственную руку и сжался, косясь на Сырого Охотника. Тот с отсутствующим выражением лица отошел в сторонку.

– Слушай, Скилли, канделябры надо бы сдвинуть. Гляди – щит не в фокусе… У них тут что, никто вообще не соображает, что куда?!

Скилъярд не успел вникнуть в бред Девоны, а полоумный Упурок уже направлялся к помосту, и дошел, дошел! – и стража не тронула, и Подмастерья отвлеклись на неожиданных гостей, и даже чудной старичок ободряюще ухмылялся… Дошел, пододвинул три стойки поближе к центру – и замер, глядя на одного из Подмастерьев, через весь помост направлявшегося к распятому. Скил узнал ножик в руке Подмастерья, и кривой серпик у гарды аккуратно обнял запястья висящего. Тот обмяк на веревках, и человек с ножом подставил под струю, неразличимую на фоне черного помоста, тускло блестевшую чашу. Потом поднял чашу на уровень глаз и стал говорить. Он говорил, а Скила тошнило.

Он бился в спазмах, желудок отказывал в облегчении, и причудливые созвучия поставленного голоса Подмастерья выворачивали Скила наизнанку. Трупожог захлебывался сгустившимся воздухом, дышать было солоно и влажно – и вдруг все прекратилось. Скил в изнеможении опустился на пол и с трудом повернулся к помосту.

Чаша была пуста. Алые капли стекали с губ Подмастерья на одежду, стоявшие у помоста замерли в напряженном ожидании, человек на щите тихо умирал… Ничего не произошло. И ничего не происходило.

Скил подумал, что если это и есть легендарные витражи, слова, управляющие миром – то очень хорошо, что их время давно прошло, и лучше бы ему никогда не возвращаться. Не то половина людей на щитах сдохнет, а вторая половина им позавидует. Он вытер рот рукавом, оглядел себя, затем – зал. Руки-ноги вроде на месте, кровоглоты эти тоже лучше не стали, и стены не рухнули… Тогда – зачем?

– Зачем?

Вопрос принадлежал Девоне. Упурок уже успел забраться на помост и отобрать пустую чашу у разочарованно молчащего Подмастерья. Юноша глядел на Девону измученными глазами и не отвечал.

– Зачем? – переспросил безумец. – Зачем говорил?

Говорил… Сволочь ты, подумал Скил, при чем тут говорил – человек вон за тобой кончается, сейчас нас туда подвесят, а тебе язык всего дороже!… И меня втянул, купил на жалость, паскуда придурочная!… Нет, не купил. Сам купился. Сам, и нечего…

Как ни странно, но Подмастерье заговорил.

– Свечи погасить хотел, – голос его звучал хрипло и немного виновато.

– Ну так попросил бы меня, я б погасил…

– Нет. Не так. Словами…

– Ах, словами!… Ну и как, погасил?

– Нет. Кровь плохая. Не усиливает…

– Не усиливает, – повторил Девона. – Все правильно. Слова хорошие, кровь, значит, плохая. То есть надо лучшую. Чью? Мою – хочешь? Моя – хорошая.

– Твоя – хорошая. Ты сумасшедший. Стихиям должно понравиться…

– Логично… А если и моя не пройдет? Чем тогда рот полоскать станешь?! Говорят, сырые яйца помогают, только тебе подскажи – ты опять не за то схватишься… Дубины вы тут… Вами по башке бить надо. Ты ж слова говоришь, а веришь в них, как червяк в небо, и пить кровь противно, и тоска в глазах такая, что выть впору… Ведь противно, а?!

– Противно, – честно признался Подмастерье. – Но иначе нельзя. Времена такие… порванные.

– Правда? – изумился Девона. – А если попробовать… Не вы первые, не вы…

Он подтянул стойку со свечами, навис над ней подбородком, и контрастно освещенная маска безумца разлепила узкие обгорелые губы…

…На стене прозвенела гитара,Зацвели на обоях цветы,Одиночество Божьего дара –Как прекрасноИ горестно ты!Отправляется небыль в дорогу,И становится былью потом,Кто же смеет указывать БогуИ заведовать Божьим путем?!

Скилъярд ощутил на языке терпкий солоноватый вкус рождавшихся слов, медленно падавших в присмиревший ужас молчащего зала; слов знакомых, привычных, но каждый раз создаваемых заново – это он, занюханный уличный трупожог, стоял сейчас на помосте, чувствуя обжигающее дыхание свечей у лица, обжигающее дыхание несчастных брошенных мальчишек где-то далеко внизу; это он был сейчас в зале и, болезненно морщась, вслушивался в тихий грустный голос из пятна света; и это он, он висел сейчас на шершавом щите, и жизнь, текущая по белеющим рукам, задержала свой последний ток и прислушалась, цепенея и сворачиваясь тяжелыми набухшими каплями…

…Вот – придворные пятятся задом,Сыпят пудру с фальшивых седин,Вот – уходят статисты, и с заломОстаюсь я один на один.Я один. И пустые подмостки.Мне судьбу этой драмы решать.И уже на галерке подросткиЗабывают на время дышать…

Подростки на галерке… и бродячий музыкант у ног неизвестного старика взял легкий задыхающийся аккорд. Пятиструнный лей бросил к ногам говорящего россыпь серебра, и оно, звеня, покатилось и угасло в черноте плюша. Худые пальцы скользнули вдоль потертого, некогда лакированного грифа; человек на сцене поднял голову, вглядываясь в ответивший мрак, и улыбка мелькнула на усталом лице, улыбка – или блики от мигающих свечей?… Все-таки улыбка… и упрямый голос выпрямился в полный рост…

…Задыхаясь от старческой астмы,Я стою в перекрестье огня.Захудалые вялые астрыЖдут в актерской уборной меня.Но в насмешку над немощным теломВдруг по коже волненья озноб,Снова слово становится деломИ грозит потрясеньем основ…

Девона помолчал и тихо сказал невидимому собеседнику:

Порвалась связь времен…

Сказал и пальцами оборвал зыбкое пламя, легкую желтую жизнь свечей. Потом спустился вниз, быстро прошел сквозь расступившихся Подмастерьев и вышел из зала. Скилъярд обогнул застывшего охранника и заспешил за Девоной. У самых дверей он обернулся.

Человек на щите еще жил. Стоящий на возвышении Подмастерье с ужасом смотрел на удлинившееся обескровленное тело, толчками выбрасывающее из себя совершенно невозможное дыхание. Человек жил, и это было страшно.