Изоморф. Дилогия (СИ) - Лисина Александра

Насчет солнца меня, кстати, не обманули – на этом слое реальности оно выглядело блеклым, имело явственный салатовый оттенок и ничуть не вредило моим чувствительным глазам. А еще я, к своему удивлению, выяснил, что в отличие от запахов, звуки каким-то чудом все-таки доносятся до изнанки. Низкие, тягучие, гулкие, словно из пустой бочки. А вот в обратную сторону барьер никаких звуков не пропускал, что сильно меня порадовало и сделало наблюдение не только продуктивным, но и безопасным.

Сперва я, разумеется, следил за происходящим с крыш, периодически похрустывая припасенными железками. Потом рискнул спуститься вниз, к прилавкам. На пробу сунулся к одному торговцу, к другому, к третьему. В процессе изучения содержимого прилавков еще раз убедился, что сквозь деревяшки можно ходить, не опасаясь что-нибудь опрокинуть. Но после того, как в одной из подставок обнаружились металлические вставки, и я, расслабившись, едва не свернул набок всю конструкцию, пришлось вспомнить об осторожности.

Кстати, на живых я тоже не наталкивался – люди и звери были как раз тем, что отсутствовало в моем серо-зеленом мире, и в этой точке пространства два слоя реальности, можно сказать, не пересекались. За исключением случаев, когда человек носил при себе оружие, драгоценности или просто перекладывал на прилавке железки. С изнанки это выглядело так, словно серо-зеленый комок энергии в форме человека вдруг решил обзавестись засапожным ножом, навесил на шею бусы из дешевых каменьев, припрятал за пазухой полупрозрачный кошель, в котором можно было с легкостью пересчитать монеты, или же обзавелся железной пряжкой на поясном ремне.

Столкнувшись с такой пряжкой, я вполне мог кого-то толкнуть, напугать или уронить. Поэтому шнырять между прилавками приходилось с еще большей оглядкой, чем раньше.

Зато уже в первые дни я сумел выяснить значение массы незнакомых прежде слов. Посмотрел, какими товарами здесь торгуют. Оценил по мере возможностей качество тканей, продуктов и кузнечных изделий. Наконец-то познакомился с ценами. Узнал, как называются числа от одного до пятнадцати, благо покупатели и продавцы активно жестикулировали, особенно когда платили или отсчитывали сдачу. Заодно выяснил, что курс меди и серебра, а также серебра к золоту составляли один к пятнадцати. А также то, что даже серебряная монета на этом рынке считалась довольно приличной суммой, ну а золотые, если мелькали, то лишь внутри домов и за тщательно закрытыми ставнями.

Еще я приметил, что в самые оживленные часы, то есть до обеда, на рынке регулярно ошивалась стайка босоногих пацанов лет десяти-двенадцати. Судя по тому, как настороженно на них косились продавцы, детки промышляли попрошайничеством и самым обычным воровством. Хотя некоторые сердобольные, наоборот, старались их подкармливать и откровенно жалели, несмотря на то, что от набегов малолетних воришек страдали практически все.

Встречались, правда, на рынке и другие дети. Так же бедно одетые, но менее наглые, спокойные и, как правило, приходящие с такими же небогато одетыми родителями. Иногда случалось, что подростки появлялись по одиночке, но тогда, если они покупали еду, то на пути к дому им следовало держаться ближе к взрослым и стараться не ходить узкими переулками. Если же кто-то проявлял неосторожность, то мог нарваться на все тех же попрошаек и рисковал не только лишиться корзинки с припасами, но и остаться битым. Я только за неделю стал свидетелем двух подобных случаев. Хотя для этой части города подобное, наверное, было в порядке вещей.

Одним из тех, кто не гонял беспризорников и всегда находил для них мелкую монетку, был одинокий, болезненно худой и откровенно нездорового вида старик, который изо дня в день сидел в самом конце улицы. Что он там делал, если перед ним не лежало ни шапки для подаяния, ни товаров на продажу, я долго не понимал. Но потом увидел, как к старику подошел чуть более сносно, чем большинство местных, одетый человек. Они о чем-то переговорили. После чего человек ушел, а старик достал из-за пазухи несколько аккуратно свернутых свитков и, развернув один, полдня что-то красиво на нем выписывал тонкой деревянной палочкой, регулярно окунаемой в чернила.

Тем же вечером заказчик вернулся и, бросив в морщинистую ладонь несколько медных монеток, забрал… ну, вероятно, письмо. Старик так обрадовался, что половину суммы припрятал за пазухой, а на вторую купил у соседки-торговки булочек с повидлом, из которых одну съел, а остальные раздал моментально подтянувшимся детям. Те, по-видимому, уже знали, что щедрый дедок непременно их угостит, поэтому сбежались к нему мгновенно. А когда булочки закончились, так же быстро умчались прочь, слизывая с пальцев начинку.

Меня же поведение старика удивило, в том числе и потому, что сам он не выглядел сытым. Я даже за ним проследил и, выяснив, что живет дедок в обычной лачуге, без двери и с забитыми досками окнами, поразился повторно. Но, наверное, в любом мире и в любом городе найдутся чудаки, для которых собственное благополучие значило гораздо меньше, чем возможность помочь тем, кому помощи ждать больше неоткуда.

Старика, как вскоре выяснилось, звали Лурр, и на рынке его не только жалели, но и помогали чем могли. Раз в пару дней кто-то из торговцев подходил и заказывал у деда какую-нибудь фигню. То сделать надпись на деревянной табличке, то игрушку раскрасить, то письмо написать… и каждый раз история с плюшками повторялась. Даже зная о том, куда он потратит деньги, люди все равно потихоньку его поддерживали. А старик был рад тому, что имеет, и ни разу не продемонстрировал, что такой образ жизни хоть как-то его тяготит.

И это при том, что он действительно был болен. Лурр часто кашлял. Иногда даже с кровью. Порой задыхался от непонятного мне недуга. А ходил так медленно и тяжело, что это и впрямь вызывало жалость. Тем не менее он был упрям, на удивление добр и даже в дождливую погоду неизменно появлялся на своем месте, стараясь заработать лишнюю медяшку не столько ради себя, сколько ради детей, которые вились вокруг него целыми днями.

Некоторых он даже пытался чему-то учить. Старательно объяснял, красивым почерком выписывая на земле местные цифры и буквы. Детвора, озабоченная другими проблемами, разумеется, не слушала. Зато для меня старик оказался настоящим открытием, и я ни разу не пожалел, что потратил на него столько времени.

Не то чтобы я всерьез рассчитывал, что вот так просто выучу алфавит или освою местную письменность. Однако это были знания. Потенциальная возможность адаптироваться, когда… вернее, если… у меня все-таки появится нормальное тело. Наконец, это было живое человеческое общение, по которому я успел соскучиться. Поэтому очень скоро перебрался с крыши в тот закуток, где на низенькой табуретке сидел старик Лурр, и часами лежал рядом, завороженно слушая его речь, внимательно глядя за тем, как он пишет, и стараясь запомнить все, что только возможно.

Пару раз, забывшись, я задерживался там слишком долго и упускал из виду время, когда следовало подкрепиться. Голод на изнанке ощущался совсем не так, как наверху – вместо того, чтобы кидаться на все живое, в сумеречном мире я просто хотел спать. Причем очень сильно хотел, и порой это становилось опасно.

Обычно в таких случаях меня выручали улишши, на плечи которых легли вопросы моего питания и снабжения. Но однажды случилось так, что принесенные ими запасы я за день подъел, а с новыми они еще не вернулись. И передо мной совершенно неожиданно встала проблема истощения.

С досадой ощутив, как наваливается непреодолимая сонливость, я выскользнул из тупичка и огляделся, ища, где бы перекусить. Улица, как я уже говорил, была запружена прилавками, ящиками и коробками с товаром, так что свободного места на ней было немного. Выбраться на поверхность прямо тут я не мог. До соседней крыши, где дожидался своего часа небольшой схрон с железками, я добраться не успевал. А от желания лечь и уснуть меня спасала только мысль, что после этого я могу уже не проснуться.