Раймонд Фейст - Хозяйка Империи

Остановившись перед Марой в угрожающей позе, он потребовал:

— Дай мне твой талисман.

Мара протянула ему дар Гиттании, уверенная, что не могла бы поступить иначе, даже если бы захотела. В голосе чо-джайна таилась колдовская сила, которая подавляла в зародыше любой протест.

Маг выхватил волшебный камень, едва коснувшись при этом руки властительницы. Она приготовилась воззвать к нему о справедливости, но не успела произнести ни звука: ослепительная вспышка пламени лишила ее дара речи. Свет окутывал ее словно плотная оболочка, не позволяющая ни охнуть, ни вздохнуть; и к тому моменту, когда чувства вернулись к ней после магического беспамятства, палата под куполом, где заседали судьи, исчезла, словно ее никогда и не было. Она обнаружила, что вновь находится в шестиугольной камере без окон и дверей, как раньше, но теперь по полу были разбросаны цветные подушки и пара спальных циновок цуранского образца. На ближайшей из них скорчился Люджан, подложив руки под голову; его лицо выражало полнейшее отчаяние.

При появлении хозяйки он вскочил на ноги и по-воински отсалютовал. Осанка его была безупречна, но в глазах застыла безнадежность.

— Ты слышала, что они собираются с нами сделать? — спросил он с плохо сдерживаемой яростью.

Властительница вздохнула, слишком подавленная, чтобы вымолвить хоть слово; ей все еще не хотелось верить, что она проделала весь этот долгий путь лишь затем, чтобы в конце концов смириться со столь несправедливой судьбой.

— Они спрашивали тебя о последней воле, прежде чем прочесть приговор? — спросил Люджан.

Мара молча кивнула; но в метаниях между безнадежностью и горем она цеплялась за единственную мелочь, которая могла принести утешение: чо-джайны из Чаккахи не огласили ее приговор. Каким-то образом получилось, что талисман и неожиданное возвращение мага нарушили формальную процедуру суда.

Не желая возлагать слишком большие надежды на это незначительное отклонение от ритуала, Мара завела разговор:

— О чем ты попросил вместо последней воли?

Люджан ответил иронической улыбкой. С таким видом, как будто ничего плохого не происходит, он протянул руку и помог Маре расположиться поудобней.

— Я не просил, — сообщил он. — Я потребовал. Я воспользовался правом воина, осужденного на казнь за преступления его господина, и потребовал для себя смерти в поединке.

У Мары брови полезли на лоб. Такое развитие событий вряд ли было случайным. Право на смерть в поединке — это был цуранский обычай! С чего бы стали эти чо-джайны из Чаккахи отдавать дань уважения чужой традиции?

— И трибунал, который тебя судил, согласился исполнить это требование?

Люджан ухмыльнулся:

— По крайней мере, у меня будет возможность раскрошить чей-нибудь хитиновый панцирь, прежде чем они получат мою голову!

Мара подавила неуместный приступ истерического смеха.

— И кого же избрали чо-джайны Чаккахи на роль твоего противника?

Люджан пожал плечами:

— Какая разница? Все их воины выглядят одинаково; вероятно, их коллективный разум обеспечивает им и одинаковое мастерство. Единственное удовлетворение, которое я могу получить, состоит в том, что меня разрубят на куски в бою, прежде чем их палач получит возможность отрубить мне голову! — Он коротко хохотнул, но в этом смехе было больше горечи, чем веселья. — Если такая смерть может считаться достойной воина, то мне и не нужно другой награды, кроме этого признания и победных гимнов, которыми будет встречено мое прибытие в чертоги Туракаму.

Он замолчал, словно в глубоком раздумье.

Мара договорила за него:

— Но твои понятия о чести изменились. Теперь смерть воина кажется тебе бессмысленной по сравнению с возможностями, которые дарует жизнь.

Люджан устремил на хозяйку измученный взгляд:

— Я не могу выразить это так же точно, но, пожалуй, да. Кевин из Занна открыл мне глаза на первопричины и побуждения, которые невозможно понять, следуя цуранскому образу мыслей. Я видел, что ты осмеливаешься отрицать самые важные устои нашего мира, а это не под силу никому из мужчин-правителей, ибо они побоятся оказаться смешными в глазах более высокородных вельмож. Мы изменились, госпожа, и Империя стоит на пороге перемен. — Он медленно обвел глазами камеру. — Я не тревожусь за себя: у меня нет никого, кто будет долго меня оплакивать; все близкие мне люди скоро последуют за мной в царство смерти, если наше дело потерпит крах. — Он покачал головой. — Но меня мучит мысль об утраченной возможности… воплотить то, чему мы научились; я не хочу, чтобы наши озарения погибли вместе с нами.

Мара горячо запротестовала, чтобы спрятать собственный страх:

— Останется Хокану; останутся дети. Они продолжат начатое нами. Они как-то заново откроют то, что раньше открыли мы, и найдут такую дорогу, по которой можно будет пройти, не угодив в западню чо-джайнов. — Она глубоко вздохнула и, глядя на верного соратника, призналась:

— Как ни странно, но самое тяжкое мое горе — это горе жены и женщины. Я бесконечно сожалею, что не могу вернуться и помириться с Хокану. Прежде он всегда оставался образцом деликатности и благоразумия; должно быть, есть какая-то важная причина, объясняющая его отношение к Касуме. Может быть, я была к нему несправедлива, когда приписывала ему предубеждение, вовсе не свойственное его натуре. А теперь слишком поздно: все равно ничего уже нельзя поправить. Я должна умереть, так и не задав вопроса, который мог бы восстановить нашу душевную близость. Почему — если я могла бы потом с легкостью выносить другое дитя, мальчика, — Хокану был в таком расстройстве, когда узнал, что его перворожденным ребенком оказалась девочка?

Она с надеждой взглянула Люджану в глаза:

— Военачальник, ты человек, хорошо разбирающийся в тонкостях игры между мужчиной и женщиной; во всяком случае, в этом меня убедили кухонные сплетни. Поварята не устают рассказывать о служанках и красотках из Зыбкой Жизни, которые по тебе сохнут. — Она невесело улыбнулась. — По правде говоря, если верить этим пересудам, таких женщин тьма-тьмущая… — Помолчав, она перешла к тому, что ее волновало:

— Так что же ты скажешь, почему могло случиться, что такой мудрый муж, как Хокану, не обрадовался, узнав о рождении здоровой, без единого изъяна девочки?

Взгляд Люджана смягчился; в нем сквозило что-то очень похожее на жалость.

— Госпожа, Хокану не сказал тебе?..

— Не сказал мне… что? — резко спросила Мара. — Я была груба со своим супругом и не выбирала выражений. Я была так глубоко убеждена, что он не прав… и оттолкнула его от себя. Но теперь я жалею о своем жестокосердии. Может быть, Камлио научила меня слушать более внимательно. Чем же я лучше этих чо-джайнов, обитающих на землях Турила, если вынесла приговор своему мужу, даже не выслушав его объяснений?