Иван Тропов - Шаг во тьму. Дилогия

Он внимательно оглядывал стоянку. Светлое окошечко кассира, огоньки на заправочных автоматах, два окна маленькой забегаловки. Темноту леса вокруг.

— Подожди, Храмовник, не суетись… Может, твой «козел» уже хуже любой наживки… Ездишь на одной машине, самоубийца чертов… И живешь в доме у паучихи… А они одна от другой…

Но оба освещенных окна забегаловки, полосатых от жалюзи, не тревожил ни один силуэт. Никто не подходил к окну, не пытался раздвинуть планки.

В окошечке кассира тоже никого не видать. Только прыгал свет внутри, менялся с белого на голубоватый. Телевизор.

— Ладно, лезь…

Я распахнул дверцу, и тут он зашипел:

— Стой!

Сердце бухнуло в груди — и пропало.

Я замер, судорожно пытаясь понять откуда — справа? слева?

И куда мне?

Назад в машину или прочь, в лес, как можно быстрее…

Виктор зашуршал одеждой, но это было медленное движение. Неспешное. Неиспуганное.

Я сглотнул и оглянулся.

— Да где же… — хлопал он себя по карманам. — Подожди, сейчас…

Идиот!

Мне хотелось заорать на него. Врезать! Как дать в плечо, но уж от души! Но он не Гош. И это ничего не изменит.

Виктор оттопырил полу плаща, обнажив рукоятку револьвера и кобуру. Вжикнул «молнией» внутреннего кармана. Вытащил лист бумаги, сложенный вчетверо. Протянул мне.

— Что это?

— Старик просил тебе передать. Обязательно.

— Тогда?..

Виктор промолчал. Отвел глаза.

— Что там?

Он молча пихал мне листок.

Я взял, развернул. Виктор включил свет в салоне.

Хм… Этот листок я уже видел, хотя тогда и не брал в руки. Поделен пополам вертикальной линией, с каждой стороны набросано по нескольку пунктов. Беглым, ужасно корявым почерком Старика, похожим на сплетение корней. Так просто не разберешь:

— Он сказал, что это?

Виктор помотал головой:

— Сказал тебе передать. Я читал, но там… — Он поморщился. — Думал, ты знаешь…

Я вздохнул. Еще раз попытался прочитать, но тут надо разбирать по буковке. Не сейчас. Я сложил листок и спрятал во внутренний карман. Виктор задумчиво проводил его взглядом.

— Потом, когда все устаканится, посидим вместе, внимательно… Может быть, это как‑то связано с той книжкой. От той суки. Ну ты помнишь — последней… Твоей, — сказал он с непонятной гримасой. Вздохнул. — Разгадаем потом эту загадочку…

Потом…

— Ну чего ты опять ухмыляешься?!

Потом…

Нет. Эту загадку мне уже не разгадать. Не успеть…

Я вылез из машины и тихонько прикрыл дверцу.

Перед зелеными воротами с военной страшилкой я остановил «козлика». Притушил фары.

Посидел, пытаясь хоть немного навести в голове порядок.

День выдался тяжелый, но ведь это еще не все…

Я сидел, пялясь в темноту перед машиной, пытаясь на время отложить все мысли предыдущего дня — и настроиться на Диану.

Странно… У меня не было ощущения, что это что‑то неприятное.

Я хмыкнул. Да я уже почти воспринимаю тот особняк — как дом! Мой дом… И Диана в нем… Хоть она и чертова сука, но, надо отдать ей должное, весьма милая чертова сука…

Даже что‑то теплое — знать, что сейчас снова она будет суетиться вокруг, улыбчивая и внимательная, обдавая призрачной прохладой лаванды наяву и мягким лавандовым холодком в висках… Что‑то сродни ожиданию встречи с домашней зверушкой, милой, родной…

Но не совсем. В том‑то и дело, что не совсем, будь она проклята!

Да, была странная приятность в утрах и вечерах с ней, в ее свежих утренних приветствиях и внимательных, все понимающих глазах, и даже вечные шпильки незлые, нет…

Но было и другое: изматывающее напряжение, каждый миг настороже. И в делах, и в словах, и даже в мыслях. В своих ощущениях. Воспоминаниях. Во всем.

Запах ее лавандового мыла пропитал воздух столовой, ее лавандовый холодок — пронзил все это место. Каждый уголок дома. Двор, пруд, окрестности. Все.

Не говоря уже о тренировках, когда ей позволено не просто висеть рядышком, а залезать внутрь меня. Подслушивать, менять, морочить…

Все ее видимое спокойствие, все ее ироничное смирение, эта игривая покорность — могу ли я быть уверен, что она в самом деле смирилась со своей участью?

Виктор может думать что угодно, только он с ней не говорил ни разу, вообще рядом не стоял — кроме нескольких часов тогда. В ту ночь, которая кажется древней и нереальной, как виденный в детстве фильм, полузабытый, но въевшийся в память обрывками, которые странно переплелись с твоей собственной жизнью…

Не затевает ли она еще что‑то?

Нельзя ей верить. Надо следить. Но, господи, как же это выматывает… И там — и тут. Одни трудности. Все не так. Везде все не так. И чем дальше, тем хуже. Все хуже и хуже…

Господи, как же я устал…

На миг представил — нет, не я, а какой‑то маленький лентяй‑мечтатель, без спросу поселившийся внутри, — Диану‑друга. Диану, с которой не надо быть настороже, не надо ждать удара в спину…

Я оскалился и встряхнулся. Тронул машину. Поцеловал бампером створки ворот и медленно пополз по извилистой дороге к поместью.

И холодный ветерок повеял по вискам…

— На вас лица нет… мой господин, — все же добавила она, смягчая серьезность.

Но обычная ее улыбка сейчас лишь едва заметной тенью гуляла по губам. Внимательные глаза, я почти кожей чувствовал ее взгляд, она впивалась в меня взглядом, почти как ледяные щупальца, которые сейчас она не распускала…

— Что‑то случилось?

Вот только мне бы самому со своими мыслями разобраться, без ее шаловливых ручек.

— Зато у меня есть жареная рыба.

Я открыл пакет.

Она потянула воздух и закатила глаза.

— Ммм! Осетрина… Свежайшая осетринка! Солнечные жилки, белые слезинки… И не только она… Прямо пир какой‑то!

Я все вытаскивал из пакета многочисленные недоедки, расфасованные по мисочкам из прозрачного ломкого пластика. Тут же почему‑то оказалась и бутылка топленого молока. Непочатая. С фирменной этикеткой. Видимо, к пирожкам…

— Мм! — восхищенно простонала Диана. — Молоко! Топленое молоко!.. Кто бы мог подумать, что это будет для меня таким счастьем — глоток молока? Мой господин просто волшебник… — На ее губах опять играла ее привычная улыбка с двойным дном. — Мой господин научил меня заново радоваться самым простым вещам… Но в честь чего же весь этот пир, мой господин?

— Слет охотников, — пробормотал я, больше прислушиваясь к себе, чем к ней.

Рука… В руке опять… нет, еще не танцевали жалящие иглы, но я чувствовал напряжение, натянутость внутри и легкую одеревенелость, которые были предвестниками. Как раз после этого…