Генри Олди - Бездна голодных глаз

возносясь смерчем, опадая росой; горами движет, уходит, и

возвращается, и никогда не исчезает бесследно.

Войдет вера в поэта — родится гимн; войдет в

землепашца — родится боязнь и надежда; войдет в князя — и

кровью умоются народы; войдет в Предстоятеля — и родится

сверхъестественное; войдет сверхъестественное в жизнь

человеческую — и родится Миф.

Горе Предстоящему, разучившемуся отдавать; горе миру,

породившему зверя, рыщущего на Перекрестках; и уйдет из

мира сверхъестественное…

Кувшин его жизни был почти пуст. Жизнь сочилась по капле, вокруг трещины наросли лохмотья белесой плесени, лохмотья боли и воспоминаний, но боли все-таки было больше, и он уже не осознавал, что — умирает.

Это было старое, агонизирующее животное, и лишь совсем немного — человек. Временами он приходил в себя, в того себя, который сумел неделю назад заползти в эти развалины; в того «себя», который изо всех сил пытался не выть — и не всегда мог; и тогда он смотрел на пальцы своей левой руки с серебряным перстнем на безымянном.

На перстне было вырезано: «Авэк». Смысл этого слова или имени был для умирающего утерян, утерян в дебрях боли, но когда он видел перстень — он иногда умудрялся встать, цепляясь за стену, и дотащиться до окна с выбитой рамой.

«Звезды…» — отрешенно подумал человек. Через мгновение смертельно раненный зверь завизжал, прокусив губу, и вцепился в подоконник, чтобы не упасть. Изорванный халат распахнулся, открывая впалую грудь, потную и безволосую. Визг заметался по ночной улочке окраины, отразился от стынущего неба и заставил вздрогнуть и оглядеться толстяка на лавочке, наслаждавшегося прохладой и покоем. Толстяк взволнованно засопел, прислушался и отхлебнул из плоской фляги, недовольно качая головой.

— Авэк… — прошептал умирающий. — Авэк…

Он сделал шаг на негнущихся ногах, еще один — и рухнул на кучу смятого тряпья. Нечесаная борода задралась вверх, и в выпуклых, широко распахнутых глазах отразились звезды. Звезды неба, заглядывавшие ему в душу; звезды неба, мерцающие между балками разрушенного дома — его ненадежного убежища.

«Небо, — подумал он, надсадно кашляя и содрогаясь всем телом, — небо… Крыши нет… нет!… Уйду, скоро уйду… совсем…» И задохнулся в дыму и огне пожара — где-то далеко, там, где у него раньше было сердце.

Если бы хоть кто-то… хоть кто-то забрел в развалины!… Хоть кто-то, хоть бродяга, шлюха, вор… хоть пьяный толстяк с улицы…

Он смог бы уйти раньше. И легче.

Вряд ли кто-нибудь поверил бы, что этот доходяга, оборванец, этот мычащий обрубок человека некогда был Предстоятелем. Предстоятелем культа настолько древнего, что даже имя бога над угасшими алтарями прочно забылось людьми, и мифы о нем канули в небытие, и ни на одном Перекрестке не было ему пищи.

Вера ушла, как вода, в песок времени. Но Предстоятелем нельзя — быть. Пока ты жив. Даже если ты — животное.

Где-то внизу, под развалинами заброшенного дома, лежал Перекресток. Его Перекресток. Опустошенный, иссякающий и, наверное, последний. Они умирали вместе.

Хотели и не могли.

Человек моргнул, и звезды из его глаз исчезли. Исчезли и больше не появились. Человек беспокойно заворочался, хрипя и пытаясь прорваться сквозь боль, понять… и понял, почувствовал, что над ним — крыша.

И выгнулся в крике.

Ни один посторонний взгляд не увидел бы этой крыши. Но она была. Предстоятель не мог ошибиться. Была и мешала уйти. И четыре силуэта медленно зашевелились в углах комнаты, где хрипел сейчас забытый Предстоятель забытого бога.

Четыре силуэта — два женских, два мужских — как четыре стервятника над телом; четыре контура — и плечи их гнулись и дрожали от страшного напряжения, словно на них взвалили всю тяжесть мира. Они держали крышу, ту крышу, которую сами же создали, стянули, сбили из невидимых, но прочных плит — крышу их общего противостояния, из-под которой нельзя было уйти.

Предстоятели.

— Ты сильный человек, — отрывисто сказал один из них. Он проталкивал слова с усилием, ему трудно было говорить, трудно и страшно.

— Ты сильный человек. Ты не можешь умереть, но и не умереть ты тоже не можешь. Я, Таргил, Предстоятель Хаалана-Сокровенного, прошу у тебя прощения за то, что сейчас сделаю.

И из четырех углов — нет, уже из трех — донеслось:

— Я, Варна, Предстоящая Сиаллы-Лучницы, прошу прощения…

— Я, Махиша, Предстоятель Инара-Громовержца, прошу простить мне…

— Я, Лайна, Предстоящая Темной Матери Ахайри, молю о прощении…

И от дверей, чужим спокойным голосом, в пятый раз:

— Я, Трайгрин, Предстоятель Эрлика, Зеницы Мрака, поглотившего Кэрбета-из-Круга, и Шиблу, Исторгателя Душ, и многих других; я последний прошу у тебя прощения, потому что я довершу начатое, и тело твое умрет.

В дверном проеме стоял давешний толстячок, и опустевшая фляга болталась на поясе его засаленного полукафтана.

Он просеменил к умирающему, склонился над ним и стал смотреть в его глаза, где не было звезд и неба. И тот, кто назвал себя Трайгрином, отразился в каменеющих глазах, и страшен был взгляд отражения.

— В основу крепости замуровывают лучшего воина. Раствор для первой стены города замешивают на крови. Ты ляжешь в основу нашего Дома, ты будешь вечно метаться в поисках Перекрестков, и неутолим будет твой голод… не сопротивляйся, не надо, ложись фундаментом… Домом-на-Перекрестке…

Потом он легко провел рукой по искаженному лицу человека с перстнем, закрывая ему глаза, словно окна темницы, откуда беззвучно кричала плененная душа — и повернулся к остальным.

— Можете отпускать крышу. Она не упадет.

И крыша не упала.

Дом вокруг них вздрогнул. Неясный трепет прошел по стенам, сумрак углов наполнился шорохами, и все сооружение потянулось, как пробуждающийся зверь, всплеснув ледяными сквозняками.

Тот, который назвался Таргилом, испуганно огляделся и встал рядом с Трайгрином.

— Теперь нам остается только ждать…

Трайгрин кивнул.

— Как его звали? — спросила Лайна. Дом качнуло еще раз, она осеклась, помолчала и все-таки повторила:

— Как Его звали?

Трайгрин взял мертвеца за безвольную руку с перстнем, и серебро тускло блеснуло в сгустившемся мраке. В комнате стало темнее, потому что теперь сверху была — крыша.

Настоящая крыша. Она нарастала, как новая кожа на ране. Или, скорее, как чешуя.

— Его звали Авэк. Авэк ал-Джубб Эльри.

— Создатель «Раги о Предстоящих»?