К. Медведевич - Ястреб халифа

За пять дней до возвращения победителей в долину вступили войска Хайрана ибн Махсуда, наместника Саракусты, которые вел его сын, Зияд ибн Хайран. А еще за день до этого из столицы пришел большой караван, в котором ехали лучшие катибы двора халифа и его надим[3], Ибрахим аз-Зухри, искусный поэт и ученый собеседник. Наместник Саракусты прислал в подарок халифу двух рабынь, искусных в игре на лютне и на флейте, а Ибрахим аз-Зухри привез с собой несравненную Камар, слава которой распространялась по всему Хорасану. Говорили, что он купил знаменитую певицу у ее хозяина за пять тысяч динаров, — лишь бы доставить удовольствие Аммару и развлечь халифа среди тоскливых будней военного лагеря.

Аммар, озадаченный нежданно открывшимся выбором, долго прикидывал, с чего начать, и в конце концов остановил свой выбор на Камар.

Прошло три дня

со времени прихода войск Саракусты

Надим Ибрахим разместился — впрочем, как и все, кто прибывал в Мерв этой осенью — в одном из пустующих домов к западу от города.

Аммар с четырьмя приближенными, среди которых был и его любимец, поэт и насмешник Абу-ль-Саиб Аль-Архами, вошел в комнату. Под стенами стояли два дивана с вытертой до ниток обивкой, и два колченогих табурета. Разместившись среди убогой мебели, все стали хихикать и переглядываться. Ибрахим пошел за певицей и долго не возвращался, и отпускаемые на его счет шутки становились все злее.

Наконец в пыльную неприбранную комнату вошла женщина в выцветшем линялом платье когда-то желтого цвета. К тому же она была рыжей, а ноги ее были черны от грязи. Аль-Архами прошептал: «Черны глаза возлюбленной моей…», и все так и покатились со смеху. Женщина, однако, невозмутимо уселась в углу прямо на голые доски пола. Затем принялась настраивать лютню. Когда она взяла первый аккорд, все затихли — правда, кое-кому пришлось зажать себе рот рукавом, чтобы сдержать смех.

Камар тронула струны и запела:

— Завершилось время обмана! Где бы ты ни прятался, выйдет на свет твоя тайна…

Когда она дошла до строк: «Мое сокровище — тайна, которая лучше клада; Бессмертием награждает пленительная ограда. Нельзя не убить мне тайны; живет она только в смерти, Как тот, кто пленен любовью: тоска для него — отрада», Аммар и аль-Архами, едва сдерживая крики восторга, повалились с диванов на пол. Аль-Архами сдернул с головы свой талейсан и натянул драное одеяло с дивана, а его друг ибн Маккари схватил корзину с бутылками оливкового масла и водрузил себе на макушку, руками продолжая отбивать такт. Бутылки разбились и в корзине, и на полу, масло текло по лицу и груди ибн Маккари, а он кричал, как торговки на базаре, от переполнявших его чувств, — не обращая внимания на Ибрахима аз-Зухри, который бегал вокруг и восклицал: «Мое масло! Мои бутылки! Мое масло!»

Так певица Камар заняла свое место на пирах халифа Аммара ибн Амира, и слава ее распространилась по всем землям верующих.

Прошло еще четыре дня

…Сопроводительное послание, прилагаемое к дарам Хайрана ибн Махсуда, было составлено по всем правилам и написано изящным почерком насх с прекрасно выдержанными по размеру буквами алиф. Но, как уродливое пятно на белой верблюдице, все портила досадная ошибка, допущенная катибом: вместо «Неужели ты, да возвеличит тебя Всевышний, сорвал с меня покров своих милостей и лишил меня щедрот своей дружбы?» было написано «лишил меня щедротами своей дружбы». Аммар пришел в страшную ярость: стоило ли выбирать калам из лучшего басрийского тростника и выводить заглавные буквы почерком сульса, чтобы вот так опозориться и испортить дорогую хатибскую бумагу? И он написал наместнику Саракусты: «Что же ты шлешь мне послания с ошибками? Бичом убеди своего катиба в необходимости соблюдения правил».

Свое ответное письмо Аммар отдал начальнику тайной стражи Исхаку ибн Хальдуну, которого только что назначил управляющим новым ведомством — диваном барида. Теперь в ведении хитрого и склонного к коварству ибн Хальдуна находились еще и почтовые станции — а также пересылаемые через них письма.

«Посмотрим, через сколько дней Хайран выпорет своего катиба», с удовлетворением подумал Аммар. Ему самому было любопытно, насколько быстро получится обменяться письмами с далекой Саракустой.

Так он подумал — и с не меньшим удовлетворением осмотрел обеих присланных женщин.

Хайран почтительнейше уведомлял его о достоинствах каждой. Обе были купленными невольницами, которых берут не для потомства, а приближают к ложу ради наслаждения. Одной едва исполнилось восемнадцать, и ее привезли из Ханатты, — она утратила чистоту, зато была обучена всем премудростям любовного искусства. Аммару уже приходилось смотреть на бесстыжие и попирающие целомудрие книги ханаттани с рисунками и миниатюрами, от которых кружилась голова и восставало все, что могло восстать у мужчины. На этих изображениях не сразу можно было понять, сколько человек проделывают то, что происходит между мужчиной и женщиной, и кто из участвующих в забавах мужчина, а кто женщина, — настолько замысловатыми оказывались позы, в которых сплетались гибкие смуглые тела на рисунках.

Хайран сообщал, что ханаттянка «искусна в игре на флейте — во всех смыслах, мой повелитель», и Аммар, сообразив, что имеется в виду, осмотрел женщину еще раз. Та выдержала взгляд с неподобающим женщине ее положения бесстыдством. Лицо ее было открыто как лицо рабыни-язычницы, а шелковое платье едва сходилось на пышной груди. Талию девушки можно было охватить ладонями, и чеканный пояс перехватывал ее, как спинку осы. Красавица была смуглой, как все уроженки Ханатты, каштановые волосы завивались в крупные мягкие локоны. Рот у нее и впрямь был большой и пухлый, а глаза смотрели нагло и приглашающе. «Она наездница среди наездниц, неутомимая в скачке», расхваливал девушку Хайран.

Вторая невольница была из верующих ашшариток, и Хайран выписал ее из столицы. Она была полной противоположностью ханаттянке: девственна, стыдлива, с белой гладкой кожей, черноволоса — несколько худощава на Аммаров вкус, зато искусна в игре на лютне. Под игрой на лютне имелась в виду именно игра на лютне, безо всяких подвохов, к тому же девушка, несмотря на юный возраст (ей едва исполнилось шестнадцать) прекрасно слагала стихи. Таких невольниц в столице принято было покупать ради нового философского поветрия — любви узри, не предполагающей соития. Во всяком случае, в течение какого-то времени, которое влюбленные проводили в разжигающих ласках. По правилам игры позволялось лишь «срывать тюльпаны уст и наслаждаться гранатами грудей».