Мастер Чэнь - Любимая мартышка дома Тан

Запахи еды, начавшие тем ясным утром выползать струйками из-за длинных серых стен за кривыми стволами старых деревьев, не очень трезвый Сангак комментировал вслух:

— Вот там-давно надоевшие, плавающие в кипящем масле блины с мелко порезанным луком… А вот тут кто-то опять варит кашу в котле, который следовало бы получше вымыть, Вы не представляете, хозяин, как зависит вкус еды от того, чистые котлы и сковородки или не очень. Но в этой стране, какие бы ни были тут сковородки, пища просто тоскливая. Блины, каши, жирная дрянь в котлах, что-то сырое и порезанное… Поэты и художники тут есть. Но где хорошие повара? Где изысканные ароматы и острые приправы?

Копыта наших лошадей вяло цокали по неширокой улице между западными кварталами Юнхэ и Юнпин, недалеко от первого из перерезавших столицу с севера на юг каналов. Было время экзаменов, и кварталы эти, где по большей части сдавались дома, кишели провинциальными юношами, мечтающими написать блестящее сочинение и получить шапку чиновника, а в придачу — и назначение в какой-нибудь уезд. Этих претендентов на иную, высшую жизнь легко было узнать по нестоличному цвету лица, невинно распахнутым глазам, по слишком хорошей для обычной утренней прогулки одежде. И по тому вниманию, которое оказывали им женщины.

В том сезоне стало очень модно запускать по еще свежей листве, по крышам и по растерянным лицам провинциальных юношей проказливо дрожащие солнечные зайчики с помощью маленьких овальных зеркал с ручкой, которые, в дополнение к вееру, украшали грудь или пояс чанъаньских красавиц. Многие якобы невинные уличные знакомства начинались с этих пятнышек ослепительного света. А далее… заполучить в свои сети экзаменующегося и вытянуть из него все выданные отцом деньги — это было чем-то вроде сезонной охоты для множества столичных гетер и для женщин, менее очевидно относящихся к этой почетной профессии.

«Прическа как облако, брови как побеги ивы, рот с ароматом сандала, пальцы нежные, как батист, грудь белая, как сливки, соски — как лиловые виноградины», — пишет о себе великая куртизанка Чжао Луаньхуань; неплохо, но и недешево. Миллион монет — сумма, доступная, может быть, только сыну губернатора целой провинции, — вот сколько стоило завоевать такую женщину надолго и всерьез. Тысяча шестьсот монет за ночь, с поклоном переданные «приемной матери», — цена женщины классом пониже. И тоже не маленькая для столицы, где, впрочем, ничто не было слишком дорого в славный век Светлого императора.

А мне мое счастье досталось бесплатно — упало с неба. Пришло маленькими шажками под руку со скучной и откровенно жадной до удовольствий женщиной по имени Лю.

И кто все-таки она, актриса по имени Юй Хуань, к которой с почтением относится придворная дама Лю? То есть, может быть, она и актриса — даже наверняка актриса, фамилия ее, может быть, и в самом деле Юй, — но с такой красотой и воспитанностью она вполне могла, чего доброго, оказаться даже какой-нибудь третьей или четвертой дочерью одного из множества принцев Ли из правящего дома Тан. Эти принцы так и кишат на столичных проспектах: неизменный ферганский рысак не хуже моего, обязательная свита, неизбежный наследственный живот, лежащий на луке седла… Неужели такая туша могла породить эту удивительную женщину, с этой нежной и плавной линией от уха до подбородка, по которой так и водил бы пальцем?

— Заехать бы в храм, — бурчал рядом голос Сангака. — Давно я не очищался у священного огня. Может, излечусь от трусости. Стыдно, хозяин, но дайте мне лучше сразиться с целой бандой уйгуров или карлуков среди голой пустыни на Пути, чем пережить такое — ночь, трясется земля, колдовство, бешеные кошки несутся прямо по ногам…

Кошки, кошки, думал я, — вот интересная загадка. И что-то непохоже, чтобы то были бесплотные тени. Просто кошки. Много кошек. Что делали они на могиле императрицы — пришли туда всей стаей ловить мышей? Почему они бросились все сразу вниз по склону?

Храм огня, вокруг которого в свое время сотнями лежали вповалку и слонялись без цели несчастные персы, покинувшие родину после все новых и новых вторжений «черных халатов» во главе с потомками пророка, — как же неожиданно обрушилась империя персов! — задержал нас надолго. И на нашем подворье на Восточном рынке, среди веселой толпы, кажется, на целую треть состоявшей из профессиональной рыночной пьяни без особых занятий, мы оказались чуть ли не к полудню.

Я раздраженно выслушал новости. Юкук погрузился еще поутру в повозку и поехал к караванщикам. К вечеру, максимум к завтрашнему утру следовало ожидать от него доклада насчет того, что за людей удалось спасти от праведного гнева судьи Сяо, что они нам рассказали и какая нам от этого будет польза.

Чийус уже был в дорожном халате, так что судье Сяо предстояла некоторая неожиданность — купец, подавший ему жалобу на колдунов, еще до вечера растворится в небесном эфире без следа. Впрочем, с утра Чийус уже успел нанести судье визит — в основном, чтобы убедиться, что подворье суда гудит от родственников арестованных ночью людей, среди которых оказалось немало чиновников высокого класса.

Были и другие новости, обычные, многочисленные. В наших лавках поблизости от ресторана почему-то мгновенно раскупили залежавшуюся бухарскую занданиджи — потрясающий синий шелк, украшенный золотыми медальонами с изображениями сказочных зверей. За новой партией уже послано на склад. Высокородный Чжоу-гун устроил у себя накануне пир, уходящим же с него гостям, которые по известным всей столице причинам были исключительно мужского пола, было подарено по штуке редкого тоха — ристанского шелка, светившегося золотом, как парча. Этот товар он закупил оптом у моего конкурента — торгового дома Ношфарна. Выводы были очевидны и неприятны… Еще: возлюбленная императора Ян Гуйфэй связалась с иноземным лекарем, который обещал омолодить ее на десять лет с помощью волшебных мазей, — и результат уже заметен всем, кто видел прекрасную женщину близко. Светлому императору посланцем халифа подарены отличные лошади редкой масти — черные от головы до хвоста… И так далее.

«Скорее бы получить новости от Юкука», — тоскливо размышлял я, оглядывая затененное провисающими полотнами пространство.

Меванча, величайшая из танцовщиц, скромно сидела в одиночестве на коврике под стеной лучшего из ресторанов Сангака, деликатно тыкая двузубой вилкой в миску с овощной шурпой, приготовленной по личному рецепту Сангака, время от времени отпивая, впрочем, и бульона. Сангак, мучаясь выпитым под утро дрянным рисовым вином, маячил неподалеку, но ледяные синие глаза Меванчи умело избегали его. Она уже высказала ему недовольство тем, что ее не взяли в нашу странную ночную поездку, где она рассчитывала позабавиться. И Сангак, который никак не мог этого сделать без моего согласия, страдал. Как этот гигант мог с таким трепетом относиться к женщине-тростинке, чья талия была не толще его мясистой руки?