Федор Чешко - Урман

Он заплакал. Громко, по-детски, взахлеб. Кудеслав подошел, нагнулся, попробовал приподнять, но Векша зло вывернулся из его рук.

Через несколько мгновений мальчишка забарахтался и сел. Он все еще не мог оторвать ладони от ушибленного места и дышал трудно, но по всему было видно, что дело обошлось без серьезного увечья.

На склонившегося к нему обидчика Векша даже не покосился — упорно смотрел в сторону, как при давешнем препирательстве с волхвом.

— Сам ты дурень, — тихонько сказал Кудеслав, коснувшись Векшиного плеча (тот стряхнул его руку и отодвинулся). — Да если бы можно было помочь волхованием, нешто Белоконь мне не помог бы? Ну, хватит кукситься. Ты и сам-то хорош: едва успел увидать человека, а уже набиваешься помогать в этаком деле, вгрызаешься в душу… Да еще и слово к слову привязать не умеешь, чтоб сразу было понятно, чего тебе надобно. А от ударов моих ты хорошо уклонялся. Из тебя добрый воин получится, это уж ты мне верь. Только плакать воину никак нельзя, слышишь? И охотнику тоже нельзя. И настоящего ремесла без терпения не бывает…

— Я не от боли. — Векша мрачно шмыгнул носом. — Я от обиды.

Мечник усмехнулся:

— А от обиды и вовсе ни к чему. От обиды встал бы да засветил в ответ — чтоб до хруста, чтоб зубы из ушей брызнули!

Парнишка недоверчиво скосил на Кудеслава заплаканные глаза.

— Тебе засветишь! — Векша судорожно всхлипнул и утер лицо рукавом. — Ишь, вымахал… Облом стоеросовый…

Кудеслав и прежде не больно-то рассчитывал на Векшу, теперь же малец стал просто-напросто помехой. Понимая, что нужно как можно скорее успокоить его (иначе за всхлипами да постаныванием не только крадущегося людоеда — наскок конной дружины не успеешь расслышать), Мечник заговорил — спокойно, раздумчиво, будто бы между неосторожным вопросом и вот этим ответом ничего особого не случилось:

— А жены у меня нет потому, что не судилось встретить такую… Ну, по сердцу, в общем. Да и куда я ее приведу, жену-то? В занавешенный угол? Что же до Белоконевых внучек… Попроси волхв — любую бы взял, по сердцу там или нет; хромую и косую взял бы ради него, вот только… Давно, еще в скандийской земле, ворожея одна мне напророчила: быть тебе убиенным люто, ежели возьмешь за себя родню самого близкого твоего друга-приятеля. И ему (другу то есть) от такого выпадет много зла. Это прорицание верней верного. Моему побратиму-урману та же старуха предрекла: «Хочешь живым быть — назавтра хмельного в рот не бери». А он не послушал. «Это я, — сказал, — ежели не опохмелюсь, так уж точно помру».

— И что? — Векша глядел на примолкшего Мечника, распахнув рот; глаза мальца сделались каждый с добрую плошку.

— А ничего. — Кудеслав отвернулся, встал. — Сбылось прорицание. День пройти не успел, как сбылось.

Мечник нагнулся за рогатиной, постоял миг-другой и не оглядываясь двинулся к огороже. Он слышал, как постанывает да ойкает поднимающийся на ноги Векша, но обижать мальца помощью не стал. Понадобится, так небось сам попросит. Или не попросит. Гордости у него через край, да глуп еще, но, похоже, будет толк из мальчишки. И вот ведь как выходит — на роду ему, что ли, написано получать побои древком рогатины? Второй раз уже, и опять глупей глупого…

— Я о скандийском прорицании долго Белоконю не говорил. — Кудеслав решил рассказать все до конца, опасаясь, что иначе Векша вновь полезет выспрашивать. — Неловко было сознаться, будто приятелем его почитаю: он же меня боги знают на сколько старше… Отнекивался тем, что жену вести некуда, а от родительского очага отрываться душа не лежит. Только когда Белоконь четвертую свою мне предложил, пришлось открыться. Поверил старик, понял, обиду не затаил…

Мечник подошел к ограде и замер, опершись на рогатину. Векша (кажется, ему наконец удалось подняться) выговорил, тяжко дыша:

— Про наузное плетение — это правда. Ежели в чем надобность будет, так ты только скажи.

Кудеслав молча кивнул. Если парнишка впрямь наузник, то понятна его немаленькая цена. Наузное уменье считается наравне с мастерством кузнеца-оружейника; и с кузнечным же делом наравне считается око занятием ведовским. Каждый узел имеет скрытое волховское свойство, а потому любая вещь, сплетенная наузником (даже если это не амулет, а бабий убор или конская сбруя), может принести хозяину немалую пользу. Или немалый вред.

Даже Мечнику, изрядно постранствовавшему по чужим землям, довелось увидеть лишь пять или шесть вещей, хитроумно сплетенных из цветных шнуров, ремешков или оловянной проволоки. И цена этим вещам была куда выше, чем таким же, сделанным по-обычному, пускай хоть из самой тонкой кожи или даже из шитого персидским бисером шелка…

Ни разговоры, ни раздумья не мешали Кудеславу следить за тем, что творилось вокруг. Он успевал замечать почти невидимые тени слоняющихся по двору сторожевых псов; слышал разморенное всхрапывание спящей скотины, вкрадчивые похрустывания и шорохи ночного леса…

Векше показалось даже, что Кудеслав вздрогнул и напрягся за крохотный осколочек мига до того, как со стороны ближней опушки донесся резкий щелчок треснувшей ветки. Подобное слышалось оттуда и раньше — иногда даже громче, — но именно в этом звуке было нечто, насторожившее Мечника. И не только его. Все четыре пса, мгновенно оказавшись рядом с Кудеславом, словно приклеились взглядами к непроглядной стене лесной черноты.

Легкий ветер, с полуночи тянувший вдоль лощины, утомился и стих. Бесполезным сделалось собачье чутье — таким же бесполезным, как и людское зрение. И людям, и псам обманчиво светлая ночь оставила только слух.

Но тишину пока нарушало лишь трудное Векшино дыхание да еле слышимое ворчанье собак. Лес будто вымер после странного треска, и скотьи сараи словно бы вмиг опустели — это-то и подсказывало Мечнику, что правильно он решил не спать в эту ночь.

Второго щелчка Кудеслав почти не расслышал. С оглушительным лаем псы разом перемахнули через огорожу и кинулись к лесу. Мечник пытался воротить их окриками, но куда там! Разве что одного Белоконя они бы послушались, да и то…

Хмелеющие от своей глупой отваги псы провалились в лесную темень, и та мгновенно вскипела злым шумом смертного боя. Многолапый топот по мерзлым прошлогодним листьям, треск, рык, свирепое взлаивание… И только однажды все это подмял хриплый тягучий рев, от которого зашевелились волосы на Векшиной голове. А потом шум звериной схватки прорезался истошным визгом — еще раз, снова, — и на лес обрушилась тишина.

Дурную, ох и дурную же службу сослужило охранным псам хозяйское умение жить в мире с чащобой-матушкой! Будь у них не то что привычка к охоте на крупного зверя, а хоть вполовину меньше отваги — куда как тяжелее пришлось бы людоеду. Но что толку жалеть о том, что могло бы быть?!