Юлия Латынина - Сто полей

– Да уж вы мне-то не лгите, – закричал храмовый торговец. – Это ваши люди мутят народ против храма. Это доказать будет проще простого. Мой приказчик – и тот двоих знает, в аравановой управе полные списки лежат.

Рехетта покачал головой.

– Вы ошибаетесь. Я виделся сегодня утром с теми, кто возмущен самоуправством храма. Но я велел им ждать.

Даттам рассмеялся.

– Вы – лжец. Или – банкрот.

Оплывшие глазки Рехетты стали еще удивленнее и грустнее.

– Банкрот, – повторил Даттам и махнул рукой в глубину сада. – Это все – дареное, даже не краденое. За эти двенадцать лет вы так и не нажили своим трудом ни гроша. Весь ваш капитал был – народное мнение. Ненадежный капитал. И если вы не лжете – то сегодня вы прогорели. А если вы лжете – то вы опять бунтовщик, и на этот раз с вами, надеюсь, не будут церемониться.

И Даттам побежал прочь из сада. На пути ему попалась, вся заплаканная, жена наместника, дочка желтой куртки.

– Господин Даттам, – закричала она, ломая руки. – Ведь он это все, чтоб меня извести! Я знаю, в своих доносах государыне он первым условием поставил: развод, развод…

Настоятель храма Шакуника глядел с широкой террасы через подзорную трубу. Быстро смеркалось, вечерние цветы пахли все сильней.

Далеко-далеко красный кирпичный амбар притих, не сопел и не вздрагивал. Паром и лодки ушли на другой берег. На мосту через реку, вытекавшую из озера, переминался народ с вилами и хворостом. Ворота за мостом были заперты. Народ терпеливо ждал, уважая традиции. День – время живых, ночь – время мертвых. День – время покорности, ночь – время восстания.

В ядовито-синей озерной воде плавало красное заходящее солнце. Вдалеке по стеклянистой дороге скакал отряд всадников.

Впереди человек в камчатом кафтане с золотыми пчелами, с золотой плетеной тесьмой, – платье аравана. Ферязь спутника – холодная, лазоревая, кисть с яхонтом, завязки тоже яхонт на шести концах, – личный уполномоченный государыни, и, между прочим, отменный математик, гордость столичного храма Шакуника. Толпа ворчала, но расступалась. «Успеют или нет», – подумал настоятель, сбегая по ступенькам.

У ворот отец Кедмераг, бледный, шептал Арфарре на ухо:

– Храм – это неважно, фабрика – неважно, – шептал он. – Склады – вы же знаете, там динамит, там акролеин, а они все палить будут. И лаборатории – там же дивные вещи…

Всадники рассыпались по храмовой территории вслед за монахами. Темнело.

Столичный уполномоченный сполз раскорякой с седла и протянул настоятелю бумагу.

– Донос наместника Рехетты в столицу, – сказал он. – Писан час назад. Копия. Оправдывает народный бунт против храма Шакуника. Пишет: «Храм Шакуника убил изменника Баршарга, чтобы занять его место. Разве может народ стерпеть такое? Если народ встанет на защиту государя – можно ли не восхищаться народом?»

– Где Даттам? – спросил Арфарра.

– Уехал с утра в город, – ответили ему. – И не возвращался.

Солнце тонуло у стены, а напротив, под ногами толпы, на синей воде оттиснулась бледная, как плохо намоченная печать, луна Галь. Толпа удовлетворенно ворчала.

– Да задержите же их как-нибудь, – простонал настоятель.

Араван Арфарра велел распахнуть ворота и громко закричал, что власти провинции и посланец государыни готовы выслушать обвинения народа.

Сквозь толпу протиснулись десяток простолюдинов, казенный писец, землемер с красным носом, да оборванный монашек-шой.

Араван Арфарра и отец Дох, математик, уселись посреди резной террасы. Двенадцать народных истцов встали слева, монахи, ответчики, – справа.

Степенный шорник, видя, что никто его не прерывает, говорил все смелей и самозабвенней.

– Вся провинция знает: это злые духи открыли шакуникам тайны красок и механизмов. Храмовые торговцы ходят до страны мертвых, золото храма намыто из подземных рек.

Кто-то в небе надышал на печать луны Галь, и она стала совсем отчетливой, а в толпе вместо людей стала одна темнота и факелы.

Маленький послушник проскользнул на террасу и склонился к уху настоятеля. «Мастерские под охраной, – прошептал он. – Динамит увезли в город, в управу господина Арфарры.»

Тут настоятель поднял глаза и увидел, что мастеровой бестолково топчется по пуховому ковру, похожему на дивный сад, и заляпал жемчужные цветы своими опорками.

– Раньше здесь жили свободные общинники, а вы их превратили в храмовых рабов. Но мало это, – отобрав земли, вы устроили так, что мы по-прежнему платим с земли налоги!

Настоятель засмеялся на храмового раба и сказал:

– Ты изгадил ковер!

Тот испугался, сошел с ковра и закричал:

– Народ требует, чтобы храм вернул земли и еще зеркало вернул!

– Какое зеркало? – осклабился настоятель.

– Зеркало государя Иршахчана из Небесной Управы. Вы его сперли, а теперь шпионите в него за всякой звездой на небе и всякой травкой на земле.

– И ты думаешь, – спросил задумчиво настоятель, – мы не углядели в этом зеркале, как ты беседуешь с наместником Рехеттой?

Храмовый раб побледнел.

– Господин инспектор, – сказал настоятель, оборачиваясь к столичному математику, – прикажите вашей страже повесить эту сволочь повыше, а остальных разогнать.

Все замерли.

– Я не могу отдать такой приказ, – проговорил столичный инспектор.

Было слышно, как веер, выпавший из рук настоятеля, стукнулся деревянной ручкой о пол.

Столичный математик неторопливо поднялся:

– Если народ негодует на вышестоящих, – заметил он, – значит, тому есть причины. Повесить бунтовщиков – не значит устранить причину бунта. Попробуем же разобраться, в чем дело.

Вечный разум, – продолжал столичный книжник, – однажды пошутил, и этой шуткой стал бог-ремесленник. Бог-ремесленник создал наш мир, и обременил в этом мире дух – телом. Он, однако, тоже пошутил и оставил в нашем мире нечто подобное вечному разуму – разум человеческий. Вы, в храме Варнарайна, хотите уподобиться богу-ремесленнику, пославшему в мир Иршахчана. Вы обременили мысль – телом, телом машины. Ваши механизмы тленны, как колосья и дома, вместо того, чтобы быть безупречными, как законы разума. Вы хотите погубить разум второй раз и заставить его приносить прибыль.

Но разум и нажива несовместимы, и вы заплутались сами. Вместо тех вопросов, которые стоит решать, вы приноровились ставить лишь те, которые возможно решить. Вместо того, чтобы отвечать на вопрос «почему», вы успокоились и отвечаете лишь на вопрос, «как». Каждое ваше открытие лишь насмешка над настоящими открытиями. Оно не говорит «отныне вы это можете», оно лживо уверяет: отныне это невозможно. Бог – он по-прежнему внутри вас, но вы – снаружи… В столичном храме хотят преумножать истинное знание. Для этого надо перестать делать из него вещи и деньги. Предоставим сие богам-ремесленникам и богам-государям.