Елена Хаецкая - ОЗЕРО ТУМАНОВ

— Добро, — сказал архиепископ, пристально глядя на Эсперанса. — Ну а для себя что бы ты попросил, если бы я зачем-нибудь задал тебе такой вопрос?

— Новые сапоги, — ответил Эсперанс.

И архиепископ Рено подарил брату Эсперансу теплый плащ и хорошие сапоги и отпустил его с миром.

Жан де Монфор навестил архиепископа в конце дня, когда тот уже готовился отойти ко сну. Слуги ушли, тяжелые шторы, отделяющие одно помещение от другого, опущены и задернуты. Архиепископ возлежал на широкой постели, герцог стоял посреди комнаты — точно каменная статуя.

— В неурочный час вы явились, дитя мое, — обратился к этой безмолвной статуе архиепископ Рено. — С каким известием вы ко мне пожаловали? Это ведь имеет отношение к Керморвану, не так ли?

Монфор чуть улыбнулся. Они знали друг друга давно и предпочитали изъясняться прямо, без долгих подходов и иносказаний. И Жан де Монфор сказал:

— В том, что касается юного сира Ива, я ни в чем пока не уверен. Впрочем, при встрече он показался мне человеком добрым и вполне разумным. Однако его дядя сир Вран определенно замешан в темные дела, и у меня имеется тому живой свидетель.

— Мое дорогое дитя, — сказал пожилой архиепископ пожилому герцогу, — сколько лет мы с вами знакомы — и вот опять вы меня удивляете. Не вы ли утверждали, что предъявили бы этому Врану обвинение, найдись у вас живой свидетель его злодеяний, будь он даже самого подлого происхождения?

— Да, — признал Жан де Монфор, — но мой свидетель гораздо хуже простолюдина, и ему никто не поверит.

— Отчего же вы ему верите, если он так низок?

— Оттого, что он говорит правду. Он вполне надежен, и я могу без страха положиться на каждое его слово.

— Я весьма утомлен и хочу спать, — сказал архиепископ. — Избавьте же меня от загадок. Что это за человек, который вполне надежен, но которого нельзя представить как свидетеля?

— Это еврей, — просто сказал Жан де Монфор.

Тут и сна у архиепископа как не бывало. Он приподнялся в постели, уселся, уставился на гостя внимательным взглядом.

— Разве все они не были изгнаны под страхом смерти?

— Да, но этот утверждает, будто был крещен, и граф Уорвик, к которому я впоследствии обратился с вопросом об этом человеке, подтвердил его слова.

— Вот как? Граф Уорвик?

— Семья, с которой связан этот человек, — не из бедных, — пояснил Монфор. — Граф одно время покровительствовал ему.

— Продолжайте, прошу вас, — сказал архиепископ. — Рассказывайте всю историю, с начала и до конца! Как вышло, что вы свели знакомство?

Герцог Жан заговорил вполголоса:

— Я повстречал его три года назад: он бросился под ноги моему коню, когда я ехал по улицам Нанта. Конь испугался и едва меня не сбросил, хотя, видит Бог, я предпочитаю спокойных лошадей с широкой спиной: не по возрасту мне горячие скакуны! — Он перевел дыхание и продолжал: — Солдаты хотели отогнать его и били тупыми концами копий, но он висел на узде моего коня и что-то кричал. И я приказал моим людям взять его и наложить на него цепи, с тем, чтобы потом представить мне. Так с ним и поступили…

Монфор опустил тяжелые веки, задумался. Не в его обычае было принимать решения сразу. Всегда он выжидал и взвешивал. Он знал, что у любого поступка, даже самого непотребного, есть своя причина, до которой необходимо доискаться. Поэтому Жан де Монфор никого не карал, предварительно не расспросив. Люди знали об этом и потому считали герцога справедливым.

Итак, некто, пренебрегая опасностью, бросился к ногам герцога прямо на улице. Очевидно, он был доведен до крайности некими обстоятельствами. И не таков Жан де Монфор, чтобы не выяснить — что это за человек и каковы его обстоятельства.

Он возвратился в свой отель, пообедал и только после этого, придя в доброе расположение, распорядился доставить к нему арестованного. Монфора спросили, следует ли привести его в порядок прежде, чем показывать герцогу? «Больно уж от него воняет», — добавил капитан стражи с полным простодушием. Но Монфор велел явить ему человека первозданно, поскольку внешний вид порой может сказать больше, чем слова. А Жан де Монфор привык больше доверять вещам, нежели речам.

И незнакомца приволокли в герцогские покои как есть: с разбитым лицом, немытого, в рванине. Волосы, брови и глаза у него были темные, по бороде ползла кровь.

Монфор рассмотрел его и увидел, что в ином положении тот был бы весьма красив.

— Почему ты бросился на меня прямо на улице, как будто желал моей погибели? — обратился к нему Монфор.

— Если я чего-то и желал, то лишь собственного спасения, — ответил пленник. — Видит Бог, у меня нет на земле никого, кроме вашей милости; и если ваша милость откажет мне в покровительстве, то я утоплюсь в какой-нибудь реке, подальше от водопоя, чтобы люди не говорили, будто евреи отравили источники вод!

Тут Жан де Монфор вздрогнул, в мыслях рассердившись на себя за недогадливость: разумеется, стоящий перед ним человек был евреем!

— Назови свое имя и рассказывай все без утайки, — велел герцог.

— Я скажу все без утайки, — ответил Неемия, — и пусть ваша милость поступает со мной по своему усмотрению…

И он открыл Монфору, как когда-то давно сир Вран напал на торговца по имени Мелхиседек и едва не убил его, а потом заставил служить себе и повсюду рассказывал лживую историю о том, как спас его от разбойников; а ведь разбойником был он сам! И о том, как сир Вран забрал власть над этой семьей и грабил ее много лет. И как впоследствии все они перебрались в Голландию, а он сам, Неемия, упросил графа Уорвика помочь ему с крещением.

— Для чего же ты пренебрег и своей верой, хоть она и ложна, и опасностями, которые тебя ожидают на нашей земле? — спросил герцог.

Неемия признался, что главной его целью было — уничтожить сира Врана. Он рассказал герцогу и то, как искал в замке признаки занятий черными делами; сир Вран узнал об этом и обрек торговца на погибель; если б не один мальчик-слуга, умереть бы Неемии страшной смертью.

Но о корриган и о том, что случилось во время ее бегства, Неемия не обмолвился ни словом.

— Я не могу свидетельствовать против Врана, — заключил Неемия, — потому что для меня это добром не закончится. Но все, что я рассказал, — чистая правда.

Монфор долго взвешивал в мыслях услышанное и все не мог принять решения. Потом приказал стражникам:

— Снимите с него цепи.

Стражники сняли с еврея цепи, и Монфор опять размышлял и медлил. Потом герцог приложил мизинец к уголку рта, а это означало, что раздумья его близятся к концу.