Генри Олди - Баллада о кулаке

Мотоеси стал среди сакайских торговцев чем-то вроде местной достопримечательности. «Видать, правду говорят, что актер от роду-племени — и беса переторгует!» Нельзя сказать, чтобы подобная слава льстила юноше, но ничего поделать с этим он не мог: на рынке в него действительно словно вселялся бес. Мотоеси начинал яростно спорить и торговаться с любым продавцом из-за каждой мелочи; и всякий раз, покидая рынок, с удивлением думал: «Что это на меня опять нашло? Ведь собирался быстро скупиться и уйти — а в итоге полдня меж рядами проторчал!»

В такие моменты Мотоеси забывал об отцовских пьесах, о своей бездарности и душевных терзаниях, о спектаклях и репетициях, о жаждущем получить вожделенные трактаты подлеце Онъами — на время становясь другим человеком. Словно мир вокруг него в какой-то неуловимый миг разом сдвигался, и в этом мире больше не было театра, актеров и зрителей — а были только продавцы, покупатели, товары и ожесточенный торг.

«Мы живем в разных мирах, — думал иногда юноша после очередного посещения рынка. — Здесь у людей совсем другие заботы, другие стремления; даже словами они пользуются другими! А при дворе сегуна — третья жизнь, у самураев — четвертая, у моряков или контрабандистов — пятая. А как живут люди за морем, даже подумать боязно! Говорят, они и на людей-то не шибко похожи… Что я на самом деле видел, кроме театра и подмостков, актеров и зрителей, масок и пыльных декораций? Ведь то, что кажется для меня целым миром, то, что не идет из головы, — может быть, на самом деле это всего лишь песчинка на морском берегу?»

Мотоеси чувствовал, что он близок к чему-то важному, может быть, самому важному в жизни. Но сразу внутри него просыпался голос противоречия: «Хорошо, дружище, все твои горести-чаяния — песчинка на берегу! Но что у тебя есть, кроме этой песчинки?! Ты не Будда Шакья-Муни, не Яшмовый Император, ты всего лишь бесталанный актеришка, и у тебя есть только то, что у тебя есть, а другого нет и никогда не будет! Твоя песчинка — для тебя она весь мир, а о другом забудь!»

Голос умолкал, ехидно подхихикивая вдали, а горечь одиночества вместе с осознанием собственной никчемности обрушивались на юношу с новой силой…

5

Возвращался Мотоеси с базара уже в середине дня. Изрядно нагруженный и уставший, провожаемый уважительными взглядами продавцов. Перебросив через плечо две связанные ремнем объемистые сумки, юноша свернул в ближайший переулок.

Переулок Чахлых Орхидей.

Согласно легенде, во времена падения дома Тайра в конце этого переулка жил некий состоятельный горожанин по имени Юеда, который все свое свободное время посвящал выращиванию тигровых орхидей и весьма прославился этим искусством. Впрочем, во всех остальных отношениях горожанин ничем особым не выделялся — разве что своей уникальной скупостью. Однажды Юеда отказал влюбленному юноше в просьбе: тот просил у скряги одну-единственную орхидею для своей возлюбленной; в итоге отчаявшийся юноша покончил с собой, а Юеда был проклят. С тех пор все орхидеи у него (а заодно и во всем переулке) чахли прямо на глазах, несмотря на все старания горожанина. В конце концов Юеда тоже утопился с горя.

Говорили, что проклятие лежит на переулке и по сей день, но проверить это никому не приходило в голову: орхидеи здесь уже давно никто не выращивал.

Возле дома, где якобы жил вредный цветовод, расположился на рваной подстилке безногий нищий, с головой закутанный в пестрые лохмотья. Одеяние калеки напоминало ворох поясов в лавке старьевщика (возможно, так оно и было).

Нищий молча ждал, пока юноша подойдет поближе.

Возле подстилки на земле стояла деревянная плошка, в чреве которой покоилась горсть медяков.

Этот человек постоянно сидел здесь, и Мотоеси всякий раз, возвращаясь с рынка домой, бросал в его плошку пару монеток. Нищий благодарил юношу с непривычным для братии побирушек достоинством, всегда одними и теми же словами:

— Да будут дни молодого господина счастливыми и долгими! Вы добрый человек.

Это уже стало своего рода ритуалом: две монеты аккуратно ложатся в плошку, и в ответ — спокойная благодарность, произнесенная от души. У Мотоеси на сердце становилось теплее; ему было приятно расставаться с деньгами, слыша в ответ искренние слова, какие редко услышишь даже от людей близких.

Глухо звякают монеты.

Мотоеси невольно улыбается.

Нищий улыбается в ответ; улыбка цветком прорастает сквозь потрескавшуюся землю, сквозь густую сеть морщин, избороздивших лицо старца-калеки.

— Да будут дни молодого господина счастливыми и долгими! Вы добрый человек…

И вдруг совсем другим, звонким и ясным голосом:

— Берегитесь, господин! Сзади!..

Обернуться Мотоеси не успел. Из глаз юноши брызнули искры, и в следующее мгновение оказалось, что он лежит на земле.

Снег таял, обжигая скулу.

Прямо у самого рта, едва не отдавливая губы, чуть притопывала чья-то нога в сандалии желтой кожи, переплетенной витым шнуром.

— Ну что, молодой господинчик, будешь впредь более вежливым? — издевательски осведомились откуда-то сверху.

Мотоеси осмелился поднять взгляд, но сандалии это не понравилось. Носок ее угодил юноше в челюсть, перевернув несчастного на спину. Голова взорвалась умопомрачительной болью, челюсть ощутимо хрустнула, но, кажется, все-таки уцелела.

Стеклистое небо плыло кровавыми паутинками.

Там, в небе, горой Хиэй возвышался сухощавый человек лет тридцати пяти; узкое, хищное лицо поросло на правой щеке диким мясом лишая. Из-под длиннополой шерстяной накидки выглядывала рукоять меча, смешно напоминая собачий… нет, не напоминая.

И не смешно.

Человек не был самураем, о чем ясно говорил меч (один, короткий…), но надменности и презрения ему было не занимать-стать.

— Ты решил оскорбить меня? — Бесцветные губы скривились в улыбке-гримасе, источая холод. — Поклонился нищему калеке, сделав вид, что не заметил почтенного господина?! Это заслуживает тысячи смертей! Эй, Рикю, Таро — проучите-ка мерзавца!

Небо грязно выругалось, и на юношу, который только-только сумел встать по-собачьи, обрушился целый град пинков и ударов.

— За что?! — Крик превратился в хрип, а руки инстинктивно пытались защитить хотя бы лицо.

— Ты смотри! Оказывается, мы не желаем принимать кару за грехи с должным смирением! — Человек с лишаем забавлялся происходящим, не скрывая удовольствия. — Да бросьте вы торбы шерстить, успеете! — прикрикнул он на своих подручных. — Займитесь-ка лучше этим молокососом как следует!