Кристофер Паолини - Брисингр

— Уж не кнурлан ли это из клана Аз Свельдн рак Ангуин? — спросила Глумра, настолько удивив Эрагона точностью своей догадки, что он с трудом сдержался, чтобы вслух не подтвердить ее подозрения. Поскольку он так ничего ей и не ответил, она пояснила: — Мы все знаем о вашей кровной вражде, Ангетлам; каждый кнурла у нас в горах знает об этом. Некоторые из наших тоже одобряют эту вражду и полностью разделяют ненависть к тебе этого клана; но если эти гномы и впрямь рассчитывали тебя убить, то здорово просчитались: ведь камни легли совершенно иначе, так что они сами обрекли себя на погибель.

— Обрекли? На погибель? — Эрагон заинтересованно поднял брови.

— Это ведь ты, Губитель Шейдов, победил Дурзу и сразил его; это ты помог нам спасти Тронжхайм от жадных лап Гальбаторикса. Наш народ никогда этого не забудет. А еще по всему Тронжхайму и по всем нашим пещерам прошел слух, что твой дракон готов восстановить наш Исидар Митрим. Это правда?

Эрагон кивнул.

— Это хорошо, Губитель Шейдов. Ты очень многое сделал для нашего народа, и, если какой-то из наших кланов пойдет против тебя и пожелает тебя погубить, мы все восстанем против него и отомстим за тебя.

— А я поклялся перед свидетелями, — сказал ей Эрагон, — и готов снова поклясться уже тебе лично, что непременно накажу тех предателей-убийц и отомщу им за смерть твоего сына. Я заставлю их пожалеть, что они вообще родились на свет! Однако…

— Благодарю тебя, Губитель Шейдов!

Эрагон поклонился ей, помолчал, чуть склонив голову, и продолжил:

— Однако нельзя допустить, чтобы все эти разногласия и жажда мести привели к настоящей войне между вашими кланами. Только не теперь. Если уж придется действовать силой, то пусть гримстборитх Орик решит, где и когда нам обнажать клинки. Ты согласна со мной?

— Я должна сперва обдумать твои слова, Губитель Шейдов, — ответила Глумра. — Ведь Орик… — И она вдруг умолкла. Глаза ее закатились, она склонилась к Эрагону, прижимая к груди изуродованную руку, а когда приступ боли прошел, рывком выпрямилась и, прижимая ладонь к щеке, стала качаться из стороны в сторону, стеная: — О мой сын! О мой любимый сын!

Потом она встала и, пошатываясь, обошла вокруг стола, направляясь к небольшой стойке с мечами и боевыми топорами, стоявшей у стены позади Эрагона, рядом с нишей, прикрытой занавесью из алого шелка. Опасаясь, что она намерена причинить себе еще какое-нибудь увечье, Эрагон вскочил на ноги, опрокинув при этом дубовое кресло и протягивая к ней руки. Но почти сразу понял, что направляется она как раз к этому прикрытому занавесью алькову, а вовсе не к стойке с оружием, и резко убрал руки, боясь оскорбить ее.

Пришитые к шелку бронзовые кольца, на которых висела занавесь, со звоном ударились друг о друга, когда Глумра отдернула ткань в сторону. За ней находилась глубокая темноватая ниша, стены которой были украшены резьбой в виде рунических символов и различных фигур и предметов, выполненной с таким фантастическим мастерством, что Эрагону трудно было оторвать от них глаза; ему казалось, что можно часами любоваться на них, но так и не понять сути этих сложных каменных образов. В нише на нижней полке он увидел фигурки шести главных богов гномов и еще каких-то девяти неведомых Эрагону существ; резчик изобразил их черты преувеличенно подчеркнутыми, видимо стремясь как можно лучше передать их характер.

Глумра вытащила из ворота платья какой-то амулет, сделанный из золота и серебра, поцеловала его, прижала к ямке под горлом и, опустившись перед нишей на колени, запела на языке гномов погребальную песнь. Ее голос то резко возносился ввысь, то столь же резко опускался на басы, следуя странному и прихотливому рисунку печальной мелодии. Сила этого пения была столь велика, что у Эрагона выступили на глазах слезы. Несколько минут Глумра пела, потом умолкла, но продолжала неотрывно смотреть на изображения богов. И постепенно искаженное горем лицо ее разглаживалось, мягчело, и там, где Эрагон раньше видел только ярость, горе и безнадежность, появилось выражение смирения, покоя и высокой одухотворенности. Все черты ее лица, казалось, излучали мягкое свечение. И столь неожиданной была эта метаморфоза, что Эрагону показалось, что перед ним не Глумра, а совсем другая женщина.

— Нынче вечером, — тихо сказала она, — Квистор будет ужинать за одним столом с Морготалом. Это я точно знаю. — И она снова поцеловала свой амулет. — Жаль, что и я не могу преломить с ними хлеб, с моим сыном Квистором и моим мужем Бауденом, но мое время заснуть вечным сном в катакомбах Тронжхайма, увы, еще не пришло. А Морготал никогда не допустит в свои чертоги тех, кто сам пожелал ускорить свой приход туда. Но я знаю: когда-нибудь наша семья непременно воссоединится и я снова встречусь со всеми своими предками, жившими еще в те времена, когда великий Гунтера сотворил из тьмы этот мир. И это я тоже знаю совершенно точно.

Эрагон опустился на колени рядом с нею и хрипло спросил:

— Откуда ты все это знаешь?

— Потому что это так и есть. — Медленными движениями, с величайшим уважением Глумра коснулась кончиками пальцев ступней каждого из каменных божков. — А разве может быть иначе? Ведь наш мир не мог сам себя создать, как не может сам себя создать ни меч и ни шлем; единственные существа, способные выковать и землю, и небеса, и объединить их, — это наши боги, те, кто обладает истинной властью над нашим миром, а потому именно к ним мы и должны обращаться, если хотим получить ответы на наши вопросы. Только им я могу доверять всем сердцем, ибо лишь они утверждают и обеспечивают справедливость в этом мире. И моя вера помогает мне избавиться от тех страданий, которые испытывает моя плоть.

Она говорила с такой убежденностью, что у Эрагона внезапно возникло желание разделить с ней ее страстную веру. Ему ведь тоже всегда хотелось, отбросив в сторону все сомнения и страхи, поверить в то, что жизнь — каким бы страшным ни казался временами окружающий их мир — состоит не из одних лишь бед и несчастий. Ему хотелось верить, что он, теперешний Эрагон, не исчезнет полностью даже тогда, когда чей-то случайный меч отсечет ему голову, и что в один прекрасный день он вновь встретится с Бромом, с Гэрроу и со всеми остальными, кого он любил и кого потерял. Его переполняло сейчас страстное стремление обрести надежду и успокоение, и это так сильно подействовало на него, что даже пошатнулся, словно земная твердь поплыла вдруг под его ногами.

И все же…

Все же какая-то часть его души яростно противилась его желанию предаться богам гномов, связать себя и свою жизнь с теми, кого он толком даже не понимал. А еще его мучила крамольная мысль: если боги действительно существуют, то неужели они существуют по-настоящему только у гномов? Эрагон не сомневался: если спросить Нар Гарцвога, или кого-то из кочевников, или даже у страшноватых жрецов Хелгринда, реальны ли их боги, они, разумеется, станут утверждать, что на свете существуют только их боги и именно они, эти их боги, могущественнее всех прочих «выдуманных» богов. И утверждать это они будут столь же яростно, как Глумра защищала бы своих богов. «Как же мне выяснить, какая религия является истинной? — мучительно думал Эрагон. — То, что ты следуешь некой определенной вере, вовсе не значит, что ты непременно на правильном пути… Но, возможно, ни одна религия на свете не является всеобъемлющей, не отражает всей правды мира, хотя, возможно, в каждой из них содержатся частицы этой правды? Но в таком случае это уж наша задача — отыскать, выявить все эти частицы и соединить их. Или, может, правы эльфы и никаких богов не существует? Но как же узнать наверняка?»