Марина Дяченко - Последний Дон Кихот

— Хватит, хозяин, — Санчо поежился. — Не стоит… В конце концов, вовсе не обязательно, что нас будут топтать свиньи. Возможно, просто парой тумаков дело и ограничится…

— «Не лучше ли сидеть спокойно дома, чем бродить по свету в поисках птичьего молока, ведь вы знаете — бывает, собираешься обстричь овцу, смотришь — тебя самого обстригли..». — продолжал Алонсо. — Альдонса… Скажи, ты тоже не понимаешь — зачем все это? Скажи…

И она сказала.

— Я люблю его. Все слышали?

Молчание. Притихла в уголке Фелиса.

— Я люблю его… таким, какой он есть. Я люблю Алонсо, а не Дон-Кихота! А он уйдет в странствия, чтобы любить Дульсинею, которой не существует.

Она видела, как напрягся Алонсо.

И прекрасно понимала, что имеет сейчас над ним… да. Возможно, именно сейчас, впервые в жизни, она имеет над ним реальную власть.

— Дульсинеи не существует, — громче повторила Альдонса. — Дульсинея — миф… «Красота ее сверхчеловеческая, ибо все невозможные и химерические атрибуты красоты, которыми поэты наделяют своих дам, в ней стали действительностью: ее волосы — золото, чело — Елисейские поля, брови — небесные радуги, очи — солнца, ланиты — розы, уста — кораллы, зубы — жемчуг, шея — алебастр, перси — мрамор, руки — слоновая кость, белизна кожи — снег..». — Альдонса перевела дыхание. — Именем прекрасной Дульсинеи нам — Альдонсам, Терезам, Люсиндам — суждено быть когда-то покинутыми. Это несправедливо, но, возможно, это правильно. Мы — это мы, а Дульсинея — воплощенная тоска по недостижимому…

Она перевела дыхание. Алонсо ждал.

— Они все, — Альдонса обвела широким жестом портреты, — они все… помнили о Дульсинее. Которой нет. Донкихотство… человек с копьем, бредущий по дороге… да это та же Дульсинея для человечества. То, бессмысленное… порой красивое до глупости… без которого не может быть человек, если он, конечно, не скотина… Алонсо, если ты не вернешься, мне незачем будет жить… Собственно, это все, что я хотела сказать. Еще будут вопросы?

Все молчали.

— А раз вопросов нет, — буднично сообщила Альдонса, — то предлагаю разойтись по кроватям. Время позднее, завтра рано вставать… Санчо, мы вместе проверим поклажу. Фелиса, прибирай со стола. Да живее… По-видимому, тайну письма, соблазнившего нашего Санчо, нам так и не суждено узнать. Давайте посчитаем, что его написал злой волшебник, завидующий нашему рыцарю, — она устало усмехнулась.

Завтра…

Нет, уже сегодня.

Ему страшно? Да, чуть-чуть. Как и положено перед большим начинанием.

Его предки смотрели на него с портретов. Сумасшедший Кристобаль Кихано, подражатель Алонсо Кихано-второй, честолюбец Мигель Кихано, вечный революционер Селестин Кихано, здравомыслящий Алонсо Кихано-третий… лица, лица… его собственный отец смотрел тоже.

Только Кихано-Отступник, предатель и паршивая овца, смотрел в пол, прибитый гвоздями к обратной стороне столешницы.

Алонсо улыбался. Сегодня — его последняя ночь с Альдонсой. Сегодня он скажет ей то, о чем молчал все эти дни…

О чем он никогда не говорил ей вот так, в глаза. О чем она, как он надеялся, и сама знает, но теперь он уходит, а уходя — нельзя оставлять недоговоренностей…

Горячее дыхание. Тонкая фигура в полумраке гостиной.

— Сеньор Алонсо… Убейте меня. Убейте. Я так перед вами виновата… Я последняя дрянь. Я скотина…

— Что ты, — пробормотал он недовольно. Ему не понравилось, что его возвышенные размышления были прерваны таким вот неожиданным…

Горячие груди тяжело легли ему на колени. Фелиса была почти голая — и горячая, будто из бани:

— Сеньор Алонсо… Я принесла плетку — можете меня выпороть. Идемте ко мне в комнату, выпорите меня, чтобы я больше не страдала душой… Ну, идемте. Пожалуйста. Я заслужила. Вот плетка… Ну идемте. Ко мне в комнату…

Она бормотала и тянула его за руку, и он в конце концов поднялся из своего кресла; Фелисины глаза светились, казалось, в темноте, а запах полуобнаженного тела забивал ноздри.

— Сеньор Алонсо… Сеньор Алонсо, сеньор и господин мой… Ведь это же последний шанс… завтра вы уедете, и что? А как же ваши наследники? Вам надо сына, вам надо, надо…

Горячие губы; чтобы достать до лица Алонсо, ей пришлось повиснуть у него на плечах.

— Ваш сыночек… он хочет, чтобы мы его зачали… Ну давайте, ну идемте, идемте…

Ему хотелось заорать во все горло; ему хотелось задушить эту маленькую стерву, но перед этим разложить здесь, на столе… и разорвать пополам. Раздавить собой. Разъять; секунда остановилась, забилась бабочкой на булавке. Бездна времени уместилась в пространстве между двумя вдохами…

— Не так резво, Фелиса, — сказал с лестницы ледяной голос Альдонсы.

И наваждение пропало. Остался стыд.

Альдонса шла неторопливо, ступала, будто неся на голове высокий кувшин с вином. Когда-то, когда она жила в доме отца, богатого винодела, ей и приходилось носить…

Альдонса остановилась перед Фелисой. Властно протянула руку; девчонка, как загипнотизированная, подала ей плетку, которую, оказывается, действительно имела при себе.

Альдонса коротко размахнулась; Фелиса взвизгнула, схватившись за лицо.

— Вон, — бросила Альдонса.

И ударила еще раз.

— Если я увижу тебя еще хотя бы раз в жизни, я закопаю тебя живьем, девочка моя… корова. Пошла прочь, дрянь. Сейчас, в чем стоишь. Утром я выкину за ворота твои шмотки.

Фелиса отступила на шаг. Оскалилась скорее жалобно, чем угрожающе:

— Нет так резво, госпожа моя… Не так резво! Госпожа Альдонса, дочка виноторговца, девица хамского происхождения, да еще пустая утроба!

Новый удар; на этот раз Фелиса уклонилась от плетки и побежала прочь, топоча босыми пятками:

— Пустая утроба! Пустоцветка! Я вот расскажу господину Алонсо, откуда взялся голубой листочек, это самое письмо… Рассказать?

Со свечей в руке вбежал Санчо:

— Что здесь у вас… Ах ты маленькая дрянь!

— Фелиса, — глухо сказала Альдонса. — Немедленно убирайся прочь, а то…

— А то — что? Я бы и так не осталась! Мне и так… Только так я бы промолчала про голубое письмо, потому что я вас, сеньора Альдонса, ужас как люблю… А теперь не промолчу.

— Заткнись! — рявкнула Альдонса голосом, какого Алонсо никогда не слышал от нее.

— Не заткнусь! Сеньор Алонсо, слушайте… как раз перед тем, как любезный Санчо прибывать изволил, сеньора Альдонса послала меня в лавку… за бумагой! А так как белой бумаги не было, я купила дорогую, голубенькую, с водяными знаками! Лавочник еще хвалился, какая это бумага редкая, он ее только привез, и никто до меня ее не брал, потому что дорогая! А теперь посмотрите на тот листочек… посмотрите! Еще можете у лавочника спросить, его ли бумага, кому продавал, для кого… Или не станете спрашивать, а посмотрите только на сеньору Альдонсу? На ее лицо? Чего это она пятнами взялась, ровно тот леопард? А?