Елена Грушковская - Свет на шестом этаже

После занятий она пошла в ломбард. Её золотые серьги с изумрудами были оценены в сорок тысяч, и она подумала, что вряд ли у них когда-нибудь будет столько денег, чтобы выкупить их назад. Ювелир, который оценивал серьги, прищурился и сказал:

— Удивительное совпадение! Эти серьги как раз подходят к колье и перстню, которые у нас есть. Я знаю, что в этом гарнитуре не хватает только серег, и давно пытаюсь отыскать их… Просто поразительно! Ваши серьги — точь-в-точь из этого гарнитура. Может, вы согласитесь их продать нам? Сорок тысяч — очень хорошие деньги!

"Нет, — подумала Татьяна, — никогда нам не выкупить эти серьги назад".

За окном было сумрачно и холодно, хмурое небо сыпало мокрый снег, а двое сытых мужчин в дорогих галстуках жадно смотрели на подарок её бабушки, единственную драгоценность, что была у Татьяны. Рука ювелира в белой манжете, покрытая редким тёмным волосом, была уже занесена над серьгами, о цене которых Татьяна доселе не задумывалась. Ей вдруг стало не по себе, и она прониклась усталым презрением ко всему этому. Деньги, зажигающие в глазах людей жадный огонь, драгоценности, к которым тянутся алчные руки — всё это было так гадко и презренно, что Татьяне захотелось скорее уйти отсюда. Сама атмосфера этой конторы стала в один миг невыносимо душной и мёртвой, и ей захотелось выбежать на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха.

— Пятьдесят тысяч — и они ваши, — сказала она и стала сама себе противна. — Мне нужны деньги прямо сейчас.

Повышение цены не остановило ювелира. Он почти без колебаний согласился на эту цену, и через полчаса Татьяна наконец вышла на свежий воздух; в кармане у неё были презренные пятьдесят тысяч рублей, пятьсот из которых Татьяна тут же потратила. Домой она пришла, нагруженная покупками, на вопросительный взгляд отца ответив усталым молчанием. Она приготовила ужин, и они втроём сели за стол. Глядя, как Женя и отец ели, она думала: вот такие превращения материи происходят на свете. Были серёжки — стали котлеты.

Она угадала ещё не озвученный отцом вопрос: "Где ты взяла деньги, чтобы купить всё это?" Сжав губы и сверкнув глазами, она указала взглядом на Женю, и отец понял, что при нём нужно молчать. Нет, не гордость руководила Татьяной, когда она решила скрыть от Жени настоящее положение вещей, а что-то другое, чему она ещё не могла дать названия.

— Давайте, я помою посуду, — предложил Женя, когда они закончили ужин.

— Будь так добр, — согласился отец.

Пока Женя гремел на кухне посудой, отец подозвал к себе Татьяну и спросил вполголоса:

— Что-то не очень мне понятно… Ты тут сказала, что у тебя с ним всё кончено — мол, прошла любовь, завяли помидоры. А сейчас мы принимаем его, как дорогого гостя.

— Так надо, папа, — ответила Татьяна. — Ему больше некуда пойти.

— Шёл бы домой.

— Домой он пока не может пойти.

— И как долго он будет у нас?

— Сколько ему потребуется.

— Значит, мы и кормить его будем?

— Стало быть, будем.

— А с каких таких богатств?

— Я подзаработала немного.

— Как это?

— Ну… Не подзаработала. Серёжки продала.

Отец нахмурился.

— Бабушкины?

Татьяна вздохнула.

— Бабушкины.

Видно было, что отец расстроился. Он сел в кресло и замолчал, засопел, уклонился от объятий Татьяны. Сама расстроившись, она оставила его в покое и ушла к себе в комнату. Через пять минут пришёл Женя.

— Я вымыл посуду, — сказал он, вытирая руки о рубашку.

— Спасибо, — машинально пробормотала Татьяна.

— Это тебе спасибо, — ответил Женя.

Посмотрев на разложенные на столе тетради, она спросила:

— Переписал?

— Ещё не всё, — сказал он. — Можно, я ещё попишу?

— Да ради Бога, пиши.

— Я тебе не мешаю?

Она улыбнулась.

— Нет, нисколько. Пиши.

Отец смотрел телевизор, Женя писал, а Татьяна в тоске смотрела на Маяк, сидя у окна на кухне. Она силилась понять, что произошло, и не могла, всякий раз натыкаясь на непробиваемую стену. Всё это было из области фантастики, но Татьяна не верила в возможность подобного в реальности. Но, тем не менее, это произошло — и понимай, как хочешь. Единственное объяснение, которое вертелось у неё в голове, — это какая-то ошибка. Но кто ошибся и в чём именно ошибся — вот что было самым непонятным. Снова и снова она собирала кусочки головоломки, но всякий раз неправильно, и картина не получалась. В отчаянии и досаде она била кулаком по столу, собранные ею частички разлетались, и она снова принималась за этот мучительный подбор. Ей всё время казалось, что Игорь был где-то рядом, даже смотрел на неё, она постоянно чувствовала спиной его взгляд, но оборачивалась — и никого не видела. Его любящие, немного грустные глаза смотрели на неё отовсюду, она не могла никуда деться от них.

Более того, ей чудилось, что он видел не только её саму, но и читал в её сердце все чувства, и все её мысли были ему известны, как собственные. Это даже немного пугало её. Каждое движение её души он знал в самом зародыше, и ей тотчас становилось стыдно за все недостойные помыслы, едва они возникали у неё в душе. Он судил её, судил ежеминутно, и его суд был справедлив — она это знала. И не могла оправдаться.

Ночь прошла в холодном, тревожном полусне. Татьяна озябла и даже под одеялом не могла согреться, а утром встала совершенно больная. Мокрая от слёз подушка стала ей ненавистна, и она оторвала от неё лицо с содроганием в душе. Ей было почти всё равно, чем собирался заниматься сегодня Женя, не хотелось ехать на занятия, но она заставила себя. Была суббота, в расписании стояло всего две пары, но она пошла на них. Ей нужно было переключиться на что-нибудь, чтобы не сойти с ума.

У неё болела голова. Едва придя домой, она упала на кровать и сказала:

— Пожалуйста, не трогайте меня.

В воскресенье Женя — небывалое дело! — засел за учебники. Он ничего не объяснял, молча переворачивал страницы и делал какие-то выписки, молча жевал бутерброды с колбасой, пил кефир и ходил курить на лестничную площадку. Хотя они перешли уже во второй семестр четвёртого курса, от него веяло сосредоточенностью первокурсника, он забавно шевелил челюстью и чесал подбородок. Что послужило причиной для такой перемены, Татьяна не знала, а Женя не рассказывал. Вечером, когда она стояла на кухне у окна и со слезами на глазах смотрела на Маяк, на её плечи легли чьи-то руки. Татьяна вздрогнула.