Мария Ермакова - Негодяйские дни

   Дарина сидела за стойкой, непринужденно болтая с Ассойро. Она, кажется, единственная могла разговорить и заставить улыбаться владельца 'Пенного дома'. Но едва Такайра и Мара показались на пороге, слезла с высокой скамьи и подсела к общему столу.

   - В полночь едем в Рапусту! - сообщил Коршун таким тоном, что никому, даже братьям, испустившим разочарованный вздох, не захотелось перечить. - Вок, Садак и Дарина могут остаться. Мы вернёмся утром. Завтра даю вам один свободный день. А послезавтра нас ждет дело.

   Их вопросительные взгляды остались без ответа. Братья, залив жаркое дилем, ушли проведать лошадей перед дорогой. Такайра покосился на сидящую рядом Мару. Руки женщины безвольно висели промеж колен, свисавшие пряди скрывали лицо, плечи поникли. Но он хотел ее. Прямо сейчас! И понимал, что даже если она отзовётся - сделает это через силу. Мара вся уже была там - по пыльному просёлочному тракту проносилась мимо селений в несколько домов, рощ, маленьких озер, в которых разыгралась ночная рыба, огибала морские лакуны, врезающиеся в берег полукруглыми заливчиками.

   Коршун отвел глаза и наткнулся на лихорадочный взгляд Дарины. Часто вздымающаяся пышная грудь в низко открытом вырезе платья и её огромные зрачки без ошибки сказали ему, что она готова сделать это прямо здесь. Такайра был её болезнью, наваждением. Был... и оставался до сих пор.

   Сейчас она смотрела на него, как тогда - спустя всего полгода после того, как Коршун подобрал Мару. Что бы он ни делал, в какой бы форме не брал эту худую, взъерошенную бешеную кошку - она оставалась равнодушной. Не покорной, а безвольной, неживой, словно там, на Изиримском тракте, под дубом с расколотым стволом, растеряла последние крохи ярости. Ярости, которая составляла её существование.

   В тот вечер, после очередного соития - ибо только таким, полным презрения словом, мог Коршун назвать то, что делал с ней, но от чего не мог отказаться - Мара взобралась на поросший кустарником холм. Она ни разу не сделала попытки убежать от Такайры и его людей, словно эти чужаки были единственным, что не давало ей совсем потеряться во времени и пространстве.

   Такайра, пришедший в бешенство, устало привалился спиной к стволу дерева и закрыл глаза. Воздух коснулся щеки, обрисовывая движение. Он поднял веки и увидел Дарину, опустившуюся перед ним на колени.

   - Ты не оживишь её, Айра, - Дарина взяла его руку и прижалась к ней губами. - Можешь ударить, но я говорю правду. Кто-то сломал девочку и уже давно. Это можно вылечить нежностью и терпением, но ведь ты не такой.

   Коршун молча смотрел на неё. В глубине светло-карих глаз женщины светилась фанатичная преданность. Он мог бить, ранить словами - Дарина сносила всё, лишь бы быть рядом. Ей следовало родиться собакой. Сукой, покорно лижущей хозяйские сапоги. Впрочем, Такайра был по-своему справедлив. Он никогда не поднимал на неё руку, если она не заслужила. Не гнал прочь, понимая, что для Дарины это страшнее смерти. И иногда - о, совсем редко, - ласкал по-прежнему, доводя до исступления.

   Коршун невольно повернул голову и посмотрел на тонкий силуэт Мары, ясно видимый на фоне закатного неба. Она стояла на вершине холма, подставив лицо ветру, дующему с океана, и он мог поклясться, что тонкие ноздри в эту самую минуту хищно раздуваются, ловя запахи водорослей и влаги, а глаза мерцают, как у дикого, так и не прирученного зверька.

   Много лет назад, Такайра не характерным для него, осторожным жестом, вытащил руку из пальцев Дарины и погладил её по щеке.

   - Твоя тень упала мне на душу, - прошептала женщина, - и увела за собой.

   Он улыбнулся.

   - Знаю, Дари, знаю.

   Упруго поднялся и пошел туда, где чёрным росчерком на шафрановом фоне неба виднелась тонкая фигурка.

   Сейчас, как и тогда, Коршун провел пальцами по всё ещё упругой и нежной коже на лице толстушки. Она застыла, как мышь под взглядом змеи. Но не от ужаса. От предчувствия, пронзившего обоих. Какой бы стороной не повернулась к ним жизнь, в какие бы события не толкнуло время - они пойдут одной дорогой, бок о бок - он впереди, она чуть позади. И, возможно, даже смерть не разлучит их...

   Мара вдруг подняла голову. С наитием, которое Такайра признавал в ней животным, посмотрела на обоих. Криво улыбнулась, встала и ушла наверх - в их общие с Коршуном покои.

   Сидя в глубоком кресле, Такайра листал желтоватые листы пергамента - на коленях лежала подборка карт. Он выбирал маршрут, прикидывая, как быстрее и 'безлюднее' добраться до Рапусты. Коршун еще не знал, что задумала его сумасшедшая не-кайри, но вряд ли это было что-то законопослушное.

   Когда он поднялся наверх, Мара уже заперлась в ванной и гремела там чем-то жестяным, лила жидкость, шептала странные слова на неизвестном языке. Он поднял голову, прислушался. Нет, не шепот слетал сухими осенними листьями с её губ - мелодия, рваная и неровная, как её пряди, и такая же чёрная. Тоска перемешивалась в ней с ощущением чудовищной тяжести, придавливающей грудную клетку к позвоночнику, лишая вдох возможности войти в тело и выйти из него. Не желал бы Такайра оказаться на месте того, кому посвящалась эта песня! И не мог представить, с чем были созвучны резонирующие, воющие сочетания нот, которые не могло издавать человеческое горло. Разве только... со смертью.

   Дверь в ванную распахнулась. Мара показалась на пороге, по-звериному слизывая кровь с запястья. Такайра поднял брови.

   - Поранилась?

   Она быстро подошла к нему, одним движением руки смахнула карты с колен, едва не запачкав их кровью. Впрочем, рана уже затягивалась. Закрывалась на глазах, сменялась ярко розовеющей на коже полосой.

   Мара низко наклонилась к Такайре, шепнула в самое ухо:

   - Мне нужна твоя помощь...

   И захватила губы губами, положила его руки на свои бедра, проникла глубоко языком в рот, целуя яростно и жадно. Такайра заставил женщину сесть себе на колени, перехватил затылок, удерживая в поцелуе. Слегка раздраженно она сдвинула руку, которую он так и не убрал с её бедра, под пояс своих кюлотов. Коршун усмехнулся. Девочке захотелось ласки. Он провел ладонью по шелковому животу, миновал границу, по которой всегдашняя прохлада кожи переходила в жар лона, раздвинул плоть, нащупал жемчужину и принялся ласкать, не прекращая поцелуев, таких, какие она любила - захватывая её язык и удерживая едва ли не насильно. Мара глухо застонала, шевельнула бедрами, чтобы пальцы оказались в ней, неожиданно сильным движением вырвалась и соскочила с его колен. Легкий румянец окрасил её щеки.

   - Я сейчас вернусь.