Марина Дяченко - Преемник

Актёры раскланялись. Бариан и Гезина сняли маски — но героем вечера оказался, конечно, Луар, переставший наконец корчить злодея и облегчённо обмахивающийся краем капюшона. По-видимому, импровизация оказалась для него немалым испытанием; я мимоходом подумала, что он повзрослел, от переживаний, что ли…

Когда я оторвала взгляд от Луара и снова отыскала Солля-старшего, на Эгертовом лице ещё лежал след недавней улыбки. След веселья не успел уйти из уголков рта — но мне вдруг сделалось холодно до дрожи.

Ещё смеялись гости, ещё раскланивался вспотевший Луар, что-то говорила госпожа Тория; на моих глазах с лица Эгерта, оказавшегося за спинами всех, опадали уверенность и счастье — так куски плоти опадают с мёртвой головы, обнажая череп. Он смотрел на сына, смотрел не отрываясь, и я доселе ни в чьём взгляде не видела такого безнадёжного, затравленного, такого всепожирающего ужаса. Казалось, Солль смотрит в лицо самому Чёрному Мору.

Мне стало нехорошо; смех начал стихать постепенно — будто одну за другой задували свечи. Гости по очереди поворачивали голову к хозяину праздника — и слова застревали у них в горле. Тория Солль стояла перед мужем, сжимая его руку, заглядывая в глаза:

— Эгерт… Плохо? Что? Эгерт, что?

Его губы дёрнулись — он хотел что-то ответить, но вместо слов получилась лишь гримаса. Луар сорвался с подмостков, подбежал, подметая землю полами плаща, схватил отца за другую руку; Эгерт — или мне показалось — содрогнулся, как от раскалённого железа.

Все говорили разом — сочувственно и ободряюще, нарочито весело и тревожно, вполголоса; служанка принесла воды, но Эгерт отстранил предложенный стакан. Кто-то выкрикнул, что при головокружении полагается бокал доброго вина, кто-то предлагал подкрепиться. В окружении многих лиц я то и дело теряла белое лицо господина Эгерта — а вокруг него столпились все, и Муха, и Флобастер, и Фантин, и какие-то кухарки, и кучер — слуги, похоже, все его очень любили. Только я одна стояла в стороне, у занавески, и рука моя без всякого моего участия терзала и комкала несчастную ткань. Мне казалось, что случилось что-то очень плохое. Ужасное.

Наконец, Солль освободился из рук жены и сына. Толпа чуть расступилась; не оглядываясь и ни на кого не поднимая глаз, господин Эгерт нетвёрдой походкой двинулся к дому.

…Он опомнился. Дождь наотмашь хлестал в лицо, лошадь едва держалась на ногах, вокруг расстилались пустые поля с комьями коричневой земли, рябые лужи под низким небом, ватный, безнадёжный, осенний мир но самое страшное, он не мог понять, рассвет или закат прячется за глухим слоем туч.

Он поднял голову, подставляя впалые щёки дождю. На минуту пришло забвение — он ощущал только холод бегущих капель, ледяное прикосновение ветра да глухую боль в спине; он растворился в холоде и боли, смакуя их, как гурман смакует новое блюдо. Холод и боль давали право не думать больше ни о чём. Ещё минуту. Ещё мгновение покоя.

Потом он вспомнил, и несчастная лошадь истошно заржала, роняя пену и кровь с израненных шпорами боков, заржала и кинулась вперёд, не разбирая дороги и поражаясь невменяемому поведению доселе доброго хозяина.

Эгерт кричал. Его никто не слышал, только серое небо и дождь.

У него не было оружия, чтобы покончить с собой.

…Луар наступал на меня, вращая глазами:

— Это… игра! Это… ты… Я чем-то… оскорбил его, я не должен был…

— Не говори ерунды, — мать его, госпожа Тория, казалась воплощением бесстрастности. — Спектакль тут ни при чём. Отцу понравился спектакль. У него просто закружилась голова, такое бывало и раньше, нужно дать ему время прийти в себя, а не раздражать причитаниями… Возьми себя в руки, Луар!

Я молча восхитилась — не женщина, кремень. Луар подобрал губы, покосился на меня с упрёком и, ведомый матерью, ушёл в дом.

На том праздник и закончился. Гости попытались смыть неприятный осадок остатками вина, так их, пьяненьких, и уложили спать, благо комнат в доме было в достатке. Нас тоже хотели пригласить в дом — но Флобастер вежливо отказался.

В ту ночь я не спала ни секунды, и потому у меня появилось вдруг множество времени — целая вечность — чтобы на все лады размышлять. Размышлять — в чём же и как я провинилась перед господином Соллем.

В полночь из дому вышел человек — лица в темноте не разглядеть, — вывел осёдланную лошадь, вскочил верхом и ускакал, едва перепуганный сонный слуга успел отпереть ворота. Следом вышла женщина и отослала слугу; ветер раскачивал фонарь в руках женщины, она долго стояла на дороге, и я видела пляшущие по двору тусклые блики.

Она простояла до утра. Фонарь догорел, всадник не вернулся; под утро хлынул дождь.

Тория солгала сыну — может быть, первый раз в жизни. Никогда у Эгерта Солля не кружилась голова.

Никогда раньше не случалось, чтобы муж ушёл, не проронив ни слова. Со всеми болями и несчастьями он шёл к ней — к ней, а не от неё.

Пламя фонаря металось в стеклянных стенках. Тории казалось, что ночь пришла навсегда и закончился сон о том, что она женщина, она счастлива и счастливы её муж и дети…

Тории казалось, что она мёртвое дерево у обочины.

В доме спала Алана. Спала старая нянька, спали гости, друзья, такие милые вчера и такие ненужные теперь. Эгерт ушёл, после его ухода у Тории не осталось друзей; даже на утро после смерти отца Тория не была так внезапно, так болезненно одинока.

Она не могла быть под крышей. Она вообще не желала быть.

…Мы выехали на рассвете, и за всю дорогу никто не сказал ни слова.

Тяжело вздрагивали мокрые холщовые стены. Флобастер погонял пегую лошадку, она обречённо месила копытами грязь, а дождь молотил её по спине, и впору было подумать об укрытии — но Флобастер погонял решительно и зло, и мне порой хотелось поменяться с лошадью местами.

Чтобы волочить ноги по размытой глине. Чтобы тянуть повозку и чувствовать кнут. Чтобы искупить ту странную и ужасную вину, которой я виновата перед Луаром и его отцом.

Его потрясли воспоминания? Он не в силах видеть Фагирру, даже на сцене? Он смеялся и сжимал руку жены, он улыбался, когда актёры вышли на поклон…

Мужественный человек. Человек, поднявшийся на башню и поднявший за собой защитников… Человек, отдавший приказ повесить десяток — да, бандитов, но повесить же! И вдруг такое лицо…

Свистнул кнут Флобастера. Я вздрогнула, будто на самом деле ударили меня.

Бей. Потом разберёмся, за что…

Порыв ветра снова привёл его в чувство.

Пустое серое небо и пустые поля; в мире не осталось людей — только сын, его мальчик, его гордость, его надежда, плод самой чистой на свете любви. Лицо Луара в обрамлении просторного серого капюшона — и проступившее сквозь него другое лицо, в таком же капюшоне, другое лицо, и небо! — ТО ЖЕ САМОЕ ЛИЦО! Усталый добродушный взгляд, узкие губы, серо-голубые, как у самого Эгерта, глаза…