Мэгги Стивотер - Похитители грёз

Тонким голосом он поинтересовался:

— Чем я могу быть Вам полезен, мадам?

Выражение ее лица изменилось. Она не была уверена, как сказать то, что требовалось.

Пальцы Адама напряглись на дверной раме.

— Ох, сладкий, — сказала она, — я только хочу, чтоб ты знал об арендной плате за твою маленькую комнатку здесь.

«С меня хватит, — думал он. — Не надо больше. Пожалуйста, я не выдержу больше».

— Ну, мы получили новую… налоговую ставку, — начала она. — На это здание. И ты знаешь, что мы взимаем плату с тебя, не приносящую прибыль. Так что мы… твоя арендная плата изменится. Надо оставить такой же процент от, хмм, затрат на строительство. Это на двести долларов меньше.

Адам услышал «двести долларов» и сник, а потом услышал остальное и подумал, что, должно быть, что-то не понял.

— Меньше? Каждый год?

— Каждый месяц.

Блу выглядела восхищенной, но Адам не мог признать, что его арендная плата просто упала на две трети. Две тысячи четыреста долларов в год вдруг освободились. Его сомнительный генриеттовский акцент выскользнул раньше, он смог его остановить.

— Почему, вы сказали, она изменилась?

— Налоговая ставка. — Она засмеялась над его подозрениями. — Налоги обычно не срабатывают в счастливую сторону, не так ли?

Она ждала ответа Адама, но он не знал, что сказать. Наконец, он выдал:

— Спасибо, мадам.

Когда Блу закрыла дверь, он отошел в центр комнаты. Он все еще не мог поверить. Нет, он не верил. Просто не сходилось. Он достал письмо из Аглионбая. Опустившись на матрац, он, наконец, его открыл.

Содержимое действительно было очень тонким, просто напечатанное с одинарным интервалом письмо на фирменном бланке Аглионбая. Сообщение не заняло много времени. Плата за обучение на следующий год была увеличена, чтобы покрыть дополнительные расходы, а его стипендия — нет. Они понимали, что повышение платы представляло для него трудность, и он был исключительным студентом, но им нужно было ему напомнить с такой добротой, с какой только возможно, что лист ожидания Аглионбая был довольно длинным и состоял из исключительных мальчиков, способных платить в полной мере. В заключении они напомнили мистеру Перришу, что пятьдесят процентов от платы за следующий год нужно вносить в конце месяца, чтобы удержать его место за ним.

Разница в оплате между этим годом и следующим была две тысячи четыреста долларов.

Опять эта цифра. Это не могло быть совпадением.

— Хочешь поговорить об этом? — спросила Блу, усаживаясь рядом с ним.

Он не хотел говорить об этом.

За этим должен стоять Гэнси. Он знал, что Адам никогда не примет от него денег, поэтому спроектировал все это. Убедил миссис Рамирез принять чек и произвести налоговую переоценку, чтобы замести следы. Должно быть, Гэнси получил два дня назад уведомление об оплате за обучение. Рост цены для него ничего не значил.

На краткий миг он представил жизнь, которой, должно быть, живет Гэнси. Ключи от машины в его кармане. Новые брендовые туфли на его ногах. Беспечный взгляд на ежемесячные счета. Они не могут ранить Гэнси. Ничего не может его ранить; люди, которые говорят, что не все можно купить за деньги, должно быть, никогда не видели таких богачей, как Аглионбайские мальчишки. Они были неуязвимы, с иммунитетом к жизненным неурядицам. Только смерть могла бы разлучить их с кредитными картами.

«Когда-нибудь, — несчастно подумал он, — в один прекрасный день таким стану и я».

Но эта уловка была неправильной. Он бы никогда не попросил помощи Гэнси. Адам не был уверен, как бы он покрыл повышение платы за обучение, но не так, не деньгами Гэнси. Он нарисовал эту картину: свернутый чек, наспех убранный в карман, взгляды не встречаются. Гэнси успокоился, что Адам, наконец, пришел в себя. Адам не в состоянии поблагодарить.

Он осознал, что Блу наблюдала за ним, поджав губы и сведя брови.

— Не смотри на меня так, — сказал он.

— Как так? Мне не позволено беспокоиться о тебе?

Жар шипел в его голосе.

— Я не хочу твоей жалости.

Если Гэнси не разрешено жалеть его, то Блу адски точно это не разрешается. В конце концов, она и Адам были в одной лодке. Разве она не шла на работу, точно также, как и он вернулся со своей?

Блу ответила:

— Тогда не будь жалок!

Гнев внутри огрызнулся и мгновенно им завладел. Это была двойственная эмоция Перришей. Нет такого понимания, как легкая сердитость. Только ничего, а потом это — всеобъемлющая ярость.

— Что во мне жалкого, Блу? Скажи мне, что жалкого? — Он вскочил. — Это потому что я зарабатываю на все, что получаю? Это делает меня жалким, а Гэнси — нет? — Он тряхнул письмо. — Это потому что я не получаю все просто так?

Она не дрогнула, но что-то закипало в ее глазах.

— Нет.

Его голос был страшен, он слышал.

— Я не хочу твоей чертовой жалости. — Ее лицо отразило шок. — Что ты сказала?

Она смотрела на коробку, служившую ему тумбочкой. Каким-то образом она отъехала на несколько метров от кровати. Ее стороны были сильно помяты, а содержимое жестоко разбросано по комнате. Только теперь он вспомнил, как пнул коробку, но не помнил решения ее пнуть.

Это не отключило гнев.

Долгое время Блу вглядывалась в него, а затем встала.

— Будь осторожен, Адам Перриш. Потому что в один прекрасный день ты можешь получить то, что просишь. Должно быть, в Генриетте есть девушки, которые позволят тебе так разговаривать с ними, но я не одна из них. А теперь я собираюсь сесть на ту лестницу снаружи и сидеть там, пока не наступит моя смена. Если ты сможешь стать… стать человеком до этого, приходи ко мне. Если нет, увидимся позже.

Она чуть пригнулась, чтобы не удариться головой, а затем закрыла за собой дверь. Было бы проще, если бы она кричала или плакала. Вместо этого, ее слова продолжали стучать кремнем по мыслям, снова и снова, еще искра и еще. Она была такая же испорченная, как и Гэнси. Куда она лезет? Когда он получит образование и сорвется отсюда, а она все еще будет заперта здесь, она же будет чувствовать себя из-за этого глупо.

Он хотел открыть дверь и прокричать этот факт ей.

Он заставил себя остаться там, где стоял.

Спустя мгновение он достаточно успокоился, чтобы взглянуть на гнев как на отдельную вещь в себе, темный, неожиданный дар, доставшийся от отца. Он достаточно успокоился, чтобы вспомнить, если он достаточно долго подождет, чтобы тщательно проанализировать, каковым гнев ощущается, то эмоция потеряет свою инерцию. В то же время, это было сродни физической боли. Чем больше он пытался мысленно решить, что заставляло боль вредить, тем меньше, казалось, его мозг способен помнить вообще о боли.