Виктория Шавина - Дорога в небо
— Жизнь и смерть, — с улыбкой и глухо — из-за маски — произнёс молодой силач.
Голубые листья чуть шелестели на ветру. Динозавры остановились на полпути. Старший охранник спешился, развязал маску, снял бурнус и перебежал наверх, там лёг прямо за «тенью». Позагорав какое-то время, спустился обратно.
— Четверо. У подножия. Временная стоянка, — сообщил он, вытирая пот со лба и прячась от палящего Солнца под лёгкую белую ткань. — Трое простые воины, другой одет побогаче. Может, уан.
«Это вряд ли», — подумал Хин озадаченно и даже рассерженно. Эрлих носил тёмную одежду, к тому же явно нездешнего покроя, да ещё с металлическими наплечниками. Проглядеть такое чучело охранник не мог, а, кроме того, будучи летнем, уж конечно расписал бы его в красках.
— Поднимаемся на вершину, — решил правитель. — Даже если нападут, там у нас преимущество.
«Будем надеяться, где-нибудь не затаились стрелки», — добавил он про себя.
Маленький отряд повиновался беспрекословно. Первыми ехали двое охранников, наиболее опытных, уан — в центре, ещё двое — позади.
Нападать пока никто не торопился. Чужие люди внизу даже будто обрадовались. Воины неторопливо, но ловко принялись сворачивать шатёр, а тот, кого охранник принял за уана, беспечно пошёл навстречу незнакомцам. «Все у них что ль такие?» — невольно ужаснулся Хин, припомнив, что и потомок эльфов разъезжал в одиночку. Охранники, конечно, тоже насторожились.
— Ну-ка, не торопись, — предупреждение старшего заставило чужого посланника остановиться в четырёх айрер.
— Уан Одезри? — спросил тот хрипло.
— А ты и узнать не можешь? — не растерялся охранник.
— Не могу, — со спокойным здравомыслием признал мужчина. — Но думаю, он у тебя за спиной. Мой повелитель поручил мне сопровождать вас, уан Одезри. Клянусь вам в этом Лунами.
Он принялся рыться в потрёпанной сумке. Браслеты на его руках зазвенели, кольца заговорили. Хин с молчаливым изумлением прислушивался к этим звукам. Наконец, посланец вытащил ярко-красный футляр для свитков, расписанный серебром, инкрустированный чистыми, словно слеза, драгоценными камнями. Охранники удивлённо зашевелились. Один спешился, осторожно, едва касаясь и не дыша, принял безумно дорогую, изящную вещицу и поднёс Хину. Тот, внешне невозмутимый, тотчас впился взглядом в затейливую штуковину, надеясь угадать, как она открывается. Футляр отличался от всех виденных правителем прежде, уж точно не развинчивался — не было стыков.
— Отойди на десяток шагов и открой сам, — велел он охраннику, так и не коснувшись блестящей поверхности, даже не протянув руки.
— Вы напрасно беспокоитесь, — подал голос посланник. Он явно не испытывал особенного почтения к «избраннику Богов».
— Это уж мне решать, — словно к слуге обращаясь, ответил ему Одезри. — Если хочешь давать советы, тогда объясняй ему, что делать. И назови себя.
— Чанакья, — лишь чуть помедлив, ответил тот. Своим лицом он владел куда лучше Орура: ни тени неприязни или насмешки — хотя Хин их чуял нутром. В голосе же, словно деревья-близнецы, соединились почтение и заносчивость, когда посланник не удержался и добавил: — Племянник уана Эрлища.
Хин поднял руки к лицу, делая вид, что развязывает маску, а на деле изо всех сил пытаясь сдержать подступающий к горлу, душащий приступ хохота. Ему никогда не приходило в голову, что имя может произноситься так.
Его молчание, похоже, утолило чужую жажду мщения — посланник отдал несколько указаний, и футляр сдался. Правитель, заполучив письмо, прочёл его не торопясь. Писал, судя по слогу, и вправду Эрлих, хотя почерк был другим, чем в птичьей записке.
— Он хочет, чтобы я отправил своих людей назад и положился на вас? — наконец, снисходительно уточнил Хин.
Чанакья уставился на него сосредоточенными зелёными глазами, задумчивыми и одновременно дерзкими. Он был одним из тех летней — а они составляли большинство —, которых иноземцы не отличали друг от друга. И даже для местных он легко мог остаться «кем-то, мелькнувшим в толпе», уж больно неприметным лицом одарила его Дэсмэр. Впрочем, он едва ли ценил эту особенность: одевался богаче, чем следовало — во всяком случае, для путешествия по пустыне; заплетал волосы в косы, как не делал никто, густо подводил глаза. В мочках его ушей поблёскивали вживлённые синие камни-искры. Всё это украшательство, на взгляд Хина, плохо сочеталось с выступающими скулами и широким подбородком, с глубокими морщинами жёсткого лица.
«Его дело, впрочем, — заключил правитель. — В наряде — хорош, а без него — на пень похож, как говорят летни. Кто знает, вдруг тут окажется наоборот?» Во всяком случае, стоял племянник прямо, голову держал с достоинством. «Дяде что ли пытается подражать?» — напоследок предположил Хин, слушая ответ.
— Мой повелитель предвидел, что вы будете недовольны, — хрипло известил посланник. — Можете поступать, как заблагорассудится, только… Да там написано.
Хин и без него знал, что там написано. Эрлих не собирался заботиться о том, как чужие воины вернутся домой: вновь, действуя кнутом и подарком, подкупать старейшин Умэй, по чьим землям пролегал путь, договариваться с воротной стражей. И в Весну, ясное дело, брать лишних людей был не намерен — а, скорее всего, и не мог. Хин только потому задал вопрос, что пытался понять: как расценивать великодушное разрешение союзника поупрямиться.
— Я отпущу людей, — решил он. Дал Чанакье время на торжество, затем докончил: — Но прежде составлю клятву, мы обсудим формулировку. Затем все вы четверо приведёте Луны в свидетели своей искренности.
В том, как эти «свидетели» трактуют тексты, среди летней разбирался хорошо если десяток человек. И, судя по заминке перед вежливым согласием, племянник не относился к их числу. Как Хин и думал.
Опасения оказались напрасны — все девять дней пути по зоне Умэй до столицы и посланник, и его люди вели себя так, словно преданно служили роду Одезри. Возможно, на них произвела впечатление клятва, но, скорее всего, они просто выполняли приказ своего господина. И выполняли его хорошо.
Правитель не изнурял себя постоянной тревогой, но и не ослаблял бдительностью. Изображал доверие к своим спутникам в той же мере, в какой они разыгрывали из себя его подданных.
Путь, наверняка проложенный Эрлихом, оставлял далеко в стороне жилые поселения. Всадники, как объяснил Чанакья, не должны были попадаться на глаза местному населению — болтовня каких-нибудь любопытных глупцов могла создать проблемы старейшинам. Эрлиха это заботило: предстоял ещё и обратный путь, а обратиться к местным уанам, сохранившим лишь жалкие остатки независимости от правителя Столицы, — всё равно, что самому подставить горло.
Из троих воинов двое постоянно были настороже: слушали, принюхивались, зорко оглядывались по сторонам. Несколько раз приходилось спешиваться и пережидать среди куцей растительности. Саванна сменила пустыню, травы, жёлтой и сухой, становилось всё больше. Попадались чёрные, обугленные деревья — такого Хин прежде не видел — и вполне знакомые, охочие до крови, колючие кусты.
Воды везли с собой мало, но всякий раз, как запасы подходили к концу, путь выводил к обмелевшей речке или озеру, больше похожему на лужу. К большим водопоям подобраться было нельзя — рисковали столкнуться с местными. Помыться, конечно же, не удавалось — разве вылить на голову пару мехов с водой. Воинам грязь не мешала, Чанакью тоже не особенно смущал запах потного, немытого тела — он считал его неизбежным следствием долгого пути, своеобразной ценой: когда человек поступается удобствами и привычками, ради скорости и скрытности. Ради победы, в конечном итоге.
— Весены используют очищающее зелье, — рассказывал он. — Так стыдиться себя — крайность.
«Они просто боятся воды», — думал Хин, а вслух соглашался.
Эрлих, к изумлению правителя, оказался человеком глубоко набожным (либо хорошо играл роль): на пути отряда нет-нет да встречались культовые сооружения, все как на подбор старые, не заброшенные, но безлюдные. Воинам и в голову не приходило проехать мимо. Нет, они почтительно останавливались, кланялись постройке и ждали — как догадался Хин после первой же остановки — пока уан побеседует с высшими силами. Одезри приходилось спешиваться и какое-то время с просветлённым видом рассматривать творения фантазии летней. Впрочем, очень скоро эта обязанность перестала ему досаждать. Беды длинного перехода — не только вонь и жажда, саднящее горло, тело, затекшее от долгой неподвижности в седле, глаза, слезящиеся от ветра, и серая пыль на лице, одежде, шкуре динозавра. Есть ещё скука, она-то и усугубляет все прочие радости многократно. «Тайна наших несчастий в том, что у нас слишком много досуга для того, чтобы размышлять, счастливы мы или нет[17]», — уверяла одна из книг, переписанных Келефом. Среди построек попадались весьма запоминающиеся, иные были возведены с таким талантом и чувством меры, что Хин готов был рассматривать их часами. Так грузный колокол, на самом краю которого дремала бабочка, ещё долго стоял у него перед глазами. Не мог же Эрлих предугадать её появление, не мог же знать, какой урок Одезри извлечёт из увиденного.
