К. Медведевич - Ястреб халифа

А Джунайд продолжил все тем же тихим страшным голосом:

— Фахр ад-Даула не будет таскать на веревке того, кто заменил ему отца, — это ты хотела сказать? Конечно, не будет. Он отпустит Тарега! Никого и ничего не послушает, подпишет фирман — а что дальше, Тамийа?! Что дальше?!

Выговаривая это, Джунайд все сильнее наклонялся к ее лицу — а она отстранялась, как от горячего дыхания пламени.

Человек безжалостно продолжил:

— Я тебе скажу, что будет дальше! Начнется такая смута, которой аш-Шарийа еще не видела! Государство рухнет! Все провалится в пропасть безначалия, люди будут резать друг друга с безжалостностью зверей, города погибнут в пламени, поля придут в запустение, отовсюду надвинутся враги и растерзают то, что не сумеют уничтожить сами ашшариты! А самое главное, Тамийа, самое главное — то, что нерегилю из этого котла не будет исхода! Он никуда не сможет деться, Тамийа! Он намертво, навсегда, навечно и накрепко привязан к престолу! И кончится все тем, что среди развалин и пустошей его поймает и возьмет на поводок какой-нибудь выскочка, разбойник и убийца, провозгласивший себя эмиром верующих и перерезавший менее удачливых претендентов! И у Тарега не будет иного выхода, кроме как подчиниться этому головорезу! Нравится тебе такое будущее, а, Тамийа?

Широко раскрыв глаза и тяжело дыша, сумеречница завороженно глядела в огненную кроговерть распада и сумерек халифата. А Джунайд вздохнул, снова взял ее ладонь в свои, и уже более спокойным голосом сказал:

— Впрочем, я думаю, что до этого не дойдет. Все, что случится, случится гораздо быстрее, — правда, неизвестно, от чего Тарегу будет хуже. Ибн Хальдун прислал мне голубя с письмом. Там говорится, что наш упрямый и тугоуздый нерегиль перестал слушать голос рассудка и засучил рукава, обнажив руки, — теперь он ходит в дом к Великой госпоже не стесняясь людей и молвы. А в ответ на предостережения крутит хвостом и грозится расправиться с врагами. Похоже, он всерьез решил, что в аш-Шарийа не найдется человека, который решится бросить ему вызов. Если так пойдет и дальше, случится неизбежное: их тайна станет достоянием молвы, огласка вызовет ропот, ропот произведет волнения, люди, узнав, что мать халифа взяла в любовники сумеречника, выйдут из повиновения и взбунтуются. На всех углах дервиши будут кричать о том, что аль-самийа захватили престол халифата и собираются посадить на трон отпрыска сумеречной крови, — и на этот раз люди им поверят. Ты понимаешь, что последует за этим, Тамийа?

Та лишь горько скривила губы — но ладонь не убрала. Пожав ее пальцы, Джунайд тихо сказал:

— Ты, конечно, понимаешь. Им откажут в поддержке все — и войска, и простолюдины. Восставшие ворвутся во дворец, низложат, а потом убьют Фахра и его мать, — и Тарег не сможет защитить их. Против обезумевшей разъяренной толпы невозможно сражаться — тем более в одиночку. Его скрутят, бросят в зиндан и посадят на трон кого-нибудь из Умейя. И Тарегу очень повезет, если его избавят от пыток и публичного унизительного наказания. В аш-Шарийа за прелюбодеяние положена суровая кара…

— Неужели он этого не понимает?.. — эхом откликнулась Тамийа-хима, роняя на алый шелк слезу за слезой.

— Я сам хотел спросить тебя об этом, — горько отозвался Джунайд. — Видно, он думает, что ему нечего терять. Но он ошибается, очень ошибается…

— А если… если он прислушается к предостережениям? Я могу… — Тамийа вскинула мокрое лицо и шмыгнула носом.

— Ты дала ему лимпэ, — крепко обхватив ее запястье, перебил Джунайд. — И ты сама сказала, что он хочет ребенка. Рано или поздно его желание станет непереносимым — и все раскроется. Рано или поздно, но люди заметят, что Великая госпожа не стареет — и все раскроется. Рано или поздно, но слуги предадут их — и все раскроется. А бежать им некуда. Они обречены, Тамийа. Обречены.

Женщина мягко отняла свою ладонь, вынула из рукава платок и промакнула глаза. Потом серьезно посмотрела на супруга:

— Ты обязан ему всем, Кассим. И ты, как никто, должен понимать его. Разве нет?

Человек лишь молча кивнул.

— Помоги ему, Кассим.

— Как? — криво усмехнулся Джунайд.

— Помоги ему! — в отчаянной ярости выкрикнула Тамийа. — Они любят друг друга — также, как мы! Неужели нет никакого выхода?!

— Когда мы бежали из Ауранна через пустыню, — тихо-тихо начал Джунайд, — ты сказала: если нас нагонят или не хватит воды — мы умрем вместе. Если у нас не выйдет быть вместе в жизни, мы будем вместе в смерти.

— А ты сказал, что если я не могу быть с тобой в Полдне, ты лучше уйдешь со мной в Сумерки, чем окажешься в раю, но без меня, — отозвалась Тамийа.

— Да, — серьезно кивнул Джунайд. — Я так сказал. И скажу это снова, когда придет нужное мгновение. И в жизни, и в смерти я хочу быть с тобой.

Сумеречница медленно склонила голову, принимая его решение. А человек сказал:

— А теперь подумай о них, Тамийа. Они даже в смерть не могут войти рука об руку.

Женщина прищурилась и уставилась в лицо мужу страшными, злыми глазами:

— Как ты можешь, Кассим? Как ты можешь верить в этого своего Бога и называть его «милостивым, прощающим»? Посмотри, что Он сделал с Тарегом. Где же тут милосердие?!

Джунайд помолчал и ответил:

— Это две разные вещи, Тамийа. То, что делает Всевышний, — и то, что люди делают Его Именем. Две разные вещи.

И тогда Тамийа уткнулась лицом ему в грудь и разрыдалась. Поглаживая вздрагивающие плечи жены, Джунайд сказал:

— Прости меня, любимая. Прости меня. Но я не могу медлить. Я не могу спасти их любовь, — но у меня пока есть время, чтобы уберечь Айшу, ее сына — и нашу землю.

Тамийа всхлипнула и не нашла, что ответить.

Дар ас-Хурам,

неделя спустя

Мучительная жара отступала под утро — и тогда Айша засыпала, придвинув к отекающей каплями ледяной стене круглый валик подушки. Она не любила, вертясь на коврах, нечаянно приваливаться к холодному мрамору, и старалась отгораживаться от него майасир и сбитыми в кучу покрывалами. Бессонные душные ночи тянулись пустым, простаивающим и оттого еще более мучительным временем — Тарег уже десять дней как уехал, не сказав ни куда, ни зачем, ни почему.

В темном саду ей прихватывало грудь таким стеснением, такой болью — бестелесной, призрачной, нагоняющей беспросветную тоску, — что Айша прижимала к губам платок и, вернувшись в комнаты, утыкивалась лицом в подушки и кричала. Тяжелые мягкие ткани глушили стоны, а ей оставалось лишь в бессильной ярости — что это? откуда берется, почему накатывает эта бесслезная сухость и черное провальное отчаяние? — колотить кулаками в комковатую вату майясир. Хоть бы ты уже вернулся побыстрее, любимый, где ты, где ты, хабиби, когда мне так плохо…