Юлия Латынина - Сто полей

Баршарг усмехнулся. Чужеземец все-таки не выучился говорить по-вейски. Законодательство – не может быть международным. Государство не может быть национальным. Варнарайн не может быть – государством. Есть право государства, нет прав человека: есть лишь долг подданных и обязанности чиновников. Что касается свободы… Слово «свобода» вообще-то имеет два различных значения. В отрицательном своем значении оно употребляется любым бунтовщиком, как лозунг против любой власти, которую тот намеревается свергнуть. Положительное значение этого слова состоит в том, что свободный человек – не раб, не вольноотпущенник, не серв, не наемный работник, и он не зависит никоим образом от частного лица, а зависит непосредственно от государства.

Человек, несомненно, говорил то, что, как он считал, будет приятно услышать Баршаргу. И по этому, и по тому, с какой легкостью он выдавал секреты своей страны, и по тому, как радел о свободе его друг в королевстве, и по жуткому предложению о совете пятисот Малых Кувшинов…

– О да, – громко сказал Баршарг. – Такая мощь, как ваша, это, несомненно, под силу лишь свободному государству.

Араван подошел к окну. Светало. Костер во дворе потух, котел унесли. Монашек поливал маслом пяточки ворот, закрытых на ночь от духов и злоумышленников. Солнце всходило: огромное, дивное. Мир и город внизу лежали у ног, плоские крыши складывались в рисунок и имя Великого Света. Скоро исчезнут ложные имена. Баршарг повернулся к чужеземцу.

– Насколько я понял, в вашем корабле почти нет книг, но есть устройства, до определенной степени способные к рассуждению и обладающие запасом знаний на вашем языке. Можете отоспаться, а потом приметесь за словарь вашего языка. – Баршарг неожиданно усмехнулся. – Как на вашем языке сейчас называется Варнарайн?

Бредшо подумал:

– Respublica. Или лучше – Commonwealth.

Кончились кирпичные амбары и склады, кончилась дорога от храма, замерцали под луной рисовые чеки, тополя вытянулись во фрунт вдоль государственного тракта. Соответствуя имени, солнечный путь был пустынен по ночам вообще, а перед похоронами экзарха в особенности.

Даже упыри и щекотунчики смылись с него в канун революции: через каждый иршахчанов шаг стояли, сцепив ручки, яйцевидные каменные Шаги, в прошлом – межевые камни, с красным глазом, порядковым номером и полезным предписанием. Через десять шагов – постоялый двор. Шаги и охранники при дворе следили за трактом: плохо следили, никто не останавливал Ванвейлена.

Он намеревался уйти подальше от храмовых земель, а на рассвете, после разрешенного часа, явиться на постоялый двор, предъявить кожаный жетон и сотню розовеньких, получить лошадь и уже к полудню быть в мерениковом посаде.

Утром, когда в густом тумане потерялись даже верхушки тополей, Ванвейлен осторожно хрупнул передатчиком, поставив его сперва на «прием». Стависски один и спит, – но осторожность никогда не мешает.

Передатчик пискнул в такт лягушке из соседнего канала и отозвался почему-то голосом Бредшо. «Рано или поздно – нас найдут» – настаивал Бредшо.

Ванвейлен сошел с дороги, сел на поваленный каменный пенек и в молчании дослушал все до конца.

«Он с ума сошел, – думал Ванвейлен. – Он говорит с этой сволочью, будто он на Земле! Баршарг не может уразуметь значения его слов! Как будто он может представить себе, чтоб государства жили друг с другом в мире! Да у них война – единственная форма внешней политики! Как будто он печется о процветании Варнарайна! Голову даю на отсечение – он ничего не скажет остальным членам совета. Он спит и видит, как стереть их в порошок – с нашей помощью, и народ Варнарайна заодно».

Ванвейлен спрятал передатчик и повернул обратно. Через десять минут он стучался в ворота постоялого двора.

– Именем храма! – закричал он, бросая на стол кожаный жетон. – Живо коня, – и подберите моего, он пал в полушаге.

Хозяин, пряча в рукав «золотого государя», боязливо косился на жетон.

Через пять минут Ванвейлен скакал назад. В голове его крутилась одна мысль: корабль цел. Кроме Баршарга никто о корабле не знает.

Что можно было сказать Марбоду Кукушонку, нельзя сказать аравану Баршаргу.

Ванвейлен добрался до города к полудню.

Поминки были уже в самом разгаре. Нижний город был полупуст, отвратителен и зловонен. Над сальными и грязными базарными рядами висели красивые флаги. Улицы петляли, как ручьи, всякая прогалина обращалась в помойку, редкие вывески лгали так же бесстыдно, как казенные лозунги, – судя по наглому приглашению девицы, высунувшейся из-за калитки с надписью «шьем только для мужчин». Ванвейлен вспомнил чинные картинки в шемаверском храме. «Так я и думал, – усмехнулся он, – там страна ложных имен, здесь страна ложных отчетов…» Потом он прошел сквозь городские ворота в Верхний город и попал совершенно в другой мир, построенный сообразно плану и прекрасный, как тысяча богов: стены цехов высятся, отягощенные каменными плодами, золотые яблоки свисают с деревьев, ворота управ в предписанном узорочье: шелестят на стенах деревья, бегут ручьи, солнце улыбается идолам.

А на улицах каждому раздают бесплатно всякую еду: мясо, вино, и пироги, круглые, как небо, и квадратные, как земля – поминки по экзарху.

Ничего не жгли с государем, все раздавали народу, ибо разве государь и народ не едины? А раздавали впятеро против обычного. Почему?

А вот почему:

– Как на небе, так и на земле. Чем больше богов – тем изобильней. Так и с правителями: был один смертный бог, стало впятеро больше.

Ванвейлен дошел до управы наместника, изукрашенной малахитом и яшмой, и увидел, что десять ее сторон одинаковы, как десять месяцев, а триста пятьдесят восемь окон не похожи одно на другое, как не похож день на день.

На площади перед управой лежало озеро, Серединный Океан, и в нем виднелось сразу два дна: узорные мраморные плиты и голубое небо с облаками.

На площади шла потеха: покойника накормили, теперь полагалось его рассмешить; люди ходили по воздуху на веревке, и накрывались ушами, как лопухом, бегали медведи и львы, ручные, как в яшмовом веке, и спустились с неба боги, которые есть не что иное, как слова справедливых постановлений.

Улицы были запружены народом. Люди были веселы и безоружны. Еще было полно конников и варваров со значками Баршарга. Варвары были веселы и вооружены. А в распахнутых воротах управы стоял каменный государь Иршахчан, ростом со статую Свободы, и смотрел вниз. Ванвейлен поднял голову и стал глядеть на государя с головой мангусты.

– Что ты хочешь сказать, – разозлился Ванвейлен, – что империя – худший государственный строй, не считая всех прочих?