Мэри Стюарт - Принц и пилигрим

В лице его отразилось неподдельное отчаяние, голос горестно дрогнул, и Сула внезапно смягчилась.

— Конечно, не можешь, мальчик мой. Ты уж прости старуху, я ведь издавна страшилась этого часа. Да, ты должен уйти. Но неужто прямо сейчас? Этот нарядный господин дожидается, чтобы увести тебя назад?

— Да. Мне велено забрать вещи и тотчас же возвращаться.

— Так собирайся. Отец не придет до рассвета. Ты зайдешь повидаться с ним, как только тебе позволят. — На лице ее забрезжила тень улыбки, — Не тревожься, мальчик мой. Я расскажу ему, в чем дело.

— Он ведь тоже обо всем знает, верно?

— Конечно, знает. Он поймет, что иначе и быть не могло. Сам он, сдается мне, постарался обо всем позабыть, а вот я уже с год или около того видела, что час близится. Да, видела по тебе, Мордред. Кровь-то сказывается. И все-таки ты был нам хорошим сыном, несмотря на то что про себя крушился об ином… Мы ведь за тебя плату брали, ты знаешь?.. А откуда, как ты думаешь, у нас деньги на хорошую лодку да заморские сети? Я-то вскормила бы тебя задаром, заместо умершего; да ты и стал нам все равно что родной, а то и ближе. Эх, нам тебя будет недоставать. Тяжко наше ремесло, тем паче к старости, а ты честно тянул лямку, уж в этом тебе не откажешь.

В лице мальчика отразилась целая гамма чувств.

— Я никуда не пойду! — воскликнул он, — Я не покину тебя, матушка! Они меня не заставят!

Сула печально оглядела приемного сына.

— Пойдешь, милый. Теперь, когда ты взглянул на иную жизнь да отведал ее вкус, ты не останешься. Так что собирайся. Вон господин весь извелся, тебя дожидаясь.

Мордред оглянулся на Габрана. Тот кивнул.

— Надо поторопиться. Скоро закроют ворота, — не без сочувствия заметил он.

Мальчик направился к своей кровати. Ложем ему служил каменный уступ; мешок, набитый сухим папоротником и застеленный поверх синим одеялом, заменял матрас. Из углубления в стене под уступом мальчуган извлек свои пожитки. Праща, несколько рыболовных крючков, нож, старая рабочая туника. Башмаков он не носил. Рыболовные крючки Мордред бросил обратно на кровать, вместе с рабочей туникой. Задумался над пращой. Погладил полированное дерево, что так удобно ложилось в руку, потеребил мешочек с камушками, матовыми и круглыми, так заботливо собранными на берегу. Затем отложил в сторону и их. Сула наблюдала за мальчуганом, не говоря ни слова. Между ними в воздухе повисли невысказанные слова: «Орудия его — меч и копье…»

Мордред обернулся.

— Я готов.

Он не взял ничего, кроме ножа.

Если кто-то из этих троих и отметил символизм мгновения, то вслух ничего не сказал. Габран взялся было за полог, заменяющий дверь. Но тут, сдвинув шкуру в сторону, в комнату протиснулась коза. Сула поднялась с табурета и потянулась за чашей для молока.

— Ты ступай, ступай. Возвращайся, когда тебя отпустят; расскажешь нам, каково оно — дворцовое житье.

Габран придержал подог, оставляя широкий проход. Мордред медленно побрел к двери. Что тут скажешь? Слов благодарности мало и, однако же, более чем достаточно.

— Так до свидания, мама, — неловко проговорил он и вышел.

Габран отпустил шкуру; завеса упала за их спиной.

Снаружи прилив сменялся отливом, ветер усилился, развеял запах рыбы. Мордред жадно вдохнул свежий воздух — и точно нырнул в неизведанную реку.

Габран отвязывал коня. В сгущающихся сумерках узлы упорно не желали поддаваться. Мгновение поколебавшись, Мордред бегом возвратился в душную хижину. Сула доила козу. Она не подняла взгляда. Грязную щеку прочертил влажный след — словно проползла улитка. Мальчуган остановился в дверях, вцепившись в шкуру, и проговорил сбивчиво и хрипло:

— Я вернусь, как только меня отпустят, честное слово, вернусь. Я… я пригляжу, чтобы вы ни в чем не нуждались, и ты, и он. А в один прекрасный день… в один прекрасный день я кое-чего добьюсь, обещаю, и тогда я позабочусь о вас обоих.

Женщина не отозвалась ни словом, ни жестом.

— Мама.

Сула не подняла взгляда. Руки ее мерно двигались.

— Надеюсь, — выпалил Мордред, — что никогда не узнаю, кто моя настоящая мать.

Он развернулся и выбежал в сумерки.

— Ну? — спросила Моргауза.

Давным-давно рассвело. Помимо королевы и Габрана, в опочивальне не было ни души.

Прислужницы спали в передней комнате, а еще дальше, в отдаленном покое, давным-давно уснули пятеро мальчиков — четверо сыновей Лога и ее сын от Артура. Но королева и ее возлюбленный отнюдь не нежились в постели. Моргауза устроилась у очага, рядом с тлеющей грудой торфа. На ней была длинная ночная рубашка молочной белизны и подбитые мехом тапочки из зимней шкуры голубого зайца, что водится на острове Хой. Рассыпавшиеся по плечам волосы мерцали в отблеске пламени. В этом приглушенном свете Моргауза казалась немногим старше двадцати лет и на диво красивой.

Хотя, как всегда, она возбуждала его чувства, молодой человек знал: выказывать их не время. Полностью одетый, перебросив через руку влажный плащ, он сдержанно ответствовал ей, как подданный — своей монархине:

— Все в порядке, госпожа. Все сделано ровно так, как вы пожелали.

— Никаких следов насилия?

— Никаких. Они крепко спали либо, может статься, выпили слишком много присланного вами вина.

Прелестные губки чуть дрогнули в улыбке, кою неведение сочло бы невинной.

— Даже если они лишь пригубили вино, Габран, этого хватило. — Пленительные глаза обратились к фавориту, не прочли в его взгляде ничего, кроме озадаченного восхищения, и королева добавила: — А ты думаешь, я стала бы полагаться на случай? Плохо же ты меня знаешь. Так все сошло легко?

— Легче легкого. Со стороны покажется, будто они напились, забыли об осторожности, светильник опрокинулся, масло пролилось на постель, и…

Выразительный жест довершил фразу.

Королева удовлетворенно вздохнула, но что-то в голосе собеседника заставило ее насторожиться. Хотя Моргауза ценила своего юного красавца возлюбленного и даже испытывала к нему что-то вроде нежности, при необходимости она бы избавилась от него, не задумавшись ни на минуту. Но пока королева в нем нуждалась, и следовало сохранить его преданность.

— Слишком легко, хочешь ты сказать, верно, Габран? — мягко проговорила она. — Знаю, милый. Таким, как ты, не по душе губить беспомощных, а умертвить этих поселян — все равно что забить скотину; неподобающее дело для воина. Но иного выхода не было. Ты сам понимаешь.