Юлия Остапенко - Тебе держать ответ

Присутствовали тут, впрочем, — и они составляли большинство, — те, кто лорда Уильяма не знавал. Причём многие из них были чужды проникновенной сентиментальности и полны здорового прагматизма. Они явились сюда на зов клана Одвелл, но каждый из них прежде всего хотел понять, как следует воспринимать сложившееся положение и чего ждать от него. Среди них было мало тех, кто не понимал сущности творящегося беззакония, и ещё меньше тех, кого это беззаконие устраивало — ведь оно давало их врагам повод пойти на них справедливой войной, что уже и делал Анастас Эвентри. А на стороне справедливой войны боги и, что важнее, жрецы с их деньгами и народ со своими вилами. Победителей не судят, конечно, но можно ли считаться победителем лишь потому, что пируешь в замке своего противника?

И вот эти-то лорды, бесстрастно наблюдавшие разыгравшееся представление, думали о поспешном сообщении Редьярда Одвелла и о том, что Анастас Эвентри всерьёз настроен на борьбу. А стало быть — неизвестно ещё, выиграна ли уже эта война, как их тут пытался уверить лорд Индабиран, или ещё бабка надвое сказала. А коли так — быть может, есть смысл и впрямь принять всерьёз этого мальчика, сидящего во главе стола, тогда как оба сына лорда Одвелла остаются на ногах. Мальчика, который сейчас был таким же символом и средоточием своего клана, как и его старший брат. Ведь по большому счёту, мало кто из здесь присутствующих питал ненависть к клану Эвентри. Просто они были септами Одвеллов, и им не оставили выбора. Большинство из них были смущены и прибыли сюда в надежде, что их уверят в законности происходящего.

Только вот единственным, кого тут никак нельзя было упрекнуть в злоумышлении против закона и справедливости, был Адриан Эвентри.

Рейнальд Одвелл понял это первым. И понял также, что игра, которую он затеял с юным Эвентри, проиграна, и что он перехитрил сам себя. По его лицу Адриан видел, как отчаянно он жалеет, что допустил его сюда, — а может, и о том, что вытащил из подземелья. Эта мысль заставила Адриана улыбнуться ему — широко и искренне, так, как потом он будет множество раз улыбаться людям, желающим его гибели, но вместо этого гибнущим по его вине.

«Если бы Том был здесь, он похвалил бы меня», — отчего-то подумал Адриан, глядя, как оба лэрда Рейнальда садятся за стол по правую руку от него, а Никлас Индабиран, кидая в его сторону недоуменные взгляды, идёт в дальний конец стола к своему отцу. Странная мысль — ведь Том никогда ни за что его не хвалил. Но теперь он остался бы доволен. Адриан почему-то был в этом уверен.

Вот так и начался первый пир Адриана Эвентри.

— Не могу согласиться с вами, лорд Кейн, никак не могу. Знаю, трудно судить об этом, не узнав этот народ получше, но смею уверить вас, что…

— Я одно знаю! — рявкнул лорд Кейн Кадви, хрястнув кулаком по столешнице. — Эти суки палят прибрежные селенья в моём фьеве всякий раз, стоит им на нём высадиться. А потому я не намерен им этого позволять впредь, так-то!

— Об этом речь вовсе не идёт, — примирительно ответил лорд Бьярд своему разгорячившемуся собеседнику. — Видите ли, мой лорд, тут дело такое…

Адриан не вслушивался нарочно в их разговор, но они сидели слишком близко и их голоса, хмельные и потому чересчур громкие, прорывались сквозь нестройный гул музыки и прочих разговоров. Пир длился не первый час; напряжение, созданное тем, что вытворил Адриан в самом его начале, слегка ослабло ко второй смене блюд, когда подали жареных цапель, и окончательно развеялось после полной смены винных кувшинов по всему столу. Редьярд Одвелл пил как подорванный, мрачно и молчаливо, кидая на Адриана тяжёлые взгляды. Его брат время от времени что-то негромко говорил ему, не забывая расточать любезности соседям по столу, переглядываться с лордом Индабираном и пристально смотреть на Адриана. Тот старался не отвечать на эти взгляды: его кураж куда-то улетучился, и теперь сиденье тронного кресла жгло его так, будто было раскалено добела. К счастью, помимо братьев Одвеллов, никто внимания на него не обращал. И Адриан запоздало понял, что всё-таки превратился в абстрактную фигуру на этом пиру. Он должен был, по замыслу лэрда Одвелла, стать символом — символом и стал, ещё и больше оттого, что сидел на месте, которое само по себе было куда значительней, чем он сам. Что он теперь станет делать и говорить, было уже не важно. Адриан смутно чувствовал это, хотя не понимал до конца, и сидел, боясь шевельнуться и неосторожным движение разрушить то хрупкое превосходство, которое обрёл. Он почти ничего не ел, к чаше с вином прикладывался редко, и, когда в какой-то момент ему стало тошно наблюдать за тем, как жрут и хохочут люди, желающие гибели его клану, он отвернулся и стал смотреть на акробатов, очень кстати появившихся в зале. Это был какой-то сброд, нищие бродяги, валандающиеся по дорогам от ярмарки до ярмарки и дающие незамысловатые представления во встречных замках. Ни отцу, ни матери такие развлечения не нравились, поэтому странствующие артисты были в замке Эвентри в диковинку. Слуги, сновавшие вокруг стола, с любопытством поглядывали на акробатов, строивших живую пирамиду прямо посреди зала. Что-то у них пошло наперекосяк — а может, так и было задумано? — и пирамида обрушилась, к вящей радости лордов, встретивших зрелище дружным хохотом. Потом жонглёр, крутивший в воздухе зажжённые факелы, поронял их, и факелы погасли; один из слуг смотрел на это, разинув рот, и пролил вино на штаны господину, за что получил такую оплеуху, что полетел на пол, уронив и разбив кувшин, и вино забрызгало теперь не только гневливого лорда, но и всех, кто сидел вокруг. Адриан растерянно смотрел на всё это. Неужто все пиры его отца проходили вот так? Подглядывая за пирующими с верхней галереи, он, как ему помнилось, видел красивых людей, слышал приятные голоса, и пение приглашённого менестреля казалось дивной соловьиной трелью… А может, всё это только казалось ему таким — оттого, что они были внизу, а он наверху, и ему было запрещено находиться среди них. «Если бы я знал, — подумал Адриан, — если бы я знал, что будет так…» Ему стало ужасно грустно от этой мысли, и он не засмеялся, когда жонглёр в очередной раз уронил свои снаряды и под всеобщий свист и хохот был выпровожен. Его сменил пожилой менестрель, попросивший тишины. Ему дали тишину, и он запел.

«Мой сын, из дальних сизых гор к тебе взывает мать.Мольбу, объятья и укор стремлюсь тебе послать.В родимом доме на холме ты не был много лет,И перед матерью своей тебе держать ответ».

Было странно слышать женскую партию, исполняемую низким, сипловатым мужским голосом; он придавал словам суровость и обвинительность вместо жалобного упрёка, который звучал бы в них, если бы эту песню пела женщина. И когда женской партии ответила мужская, то жёсткость и грубость ответа не казалась странной. Она была такой, какой должна была быть.