Гай Гэвриел Кей - Львы Аль-Рассана

К несчастью, не существовало никаких очевидных способов вести переговоры о сдаче, а сам ибн Хайран — теперь каид войска Картады — был занят тем, что портил жизнь, как мог, вальедцам, приближающимся к Лонзе. Если король Рамиро и начал это вторжение в духе терпимости, то к этому моменту он уже мог изменить свое отношение под ударами смертоносных, обескураживающих набегов блестящего командующего картадцев и под влиянием наступления осени и дождей.

Слуга эмира Бадира снова развел огонь, а потом ловко наполнил бокалы собеседников. Они по-прежнему слышали шум дождя за окном. Воцарилось дружеское молчание.

Визирь чувствовал, как расплываются его мысли. Он поймал себя на том, что рассматривает украшения этой самой потаенной комнаты эмира. Словно впервые, он разглядывал камин, полка которого была украшена резьбой в виде виноградных гроздьев и листьев. Смотрел на само вино и на прекрасно сделанные кубки, на белые свечи в золотых подсвечниках, гобелены из Элвиры, резные фигурки из слоновой кости на боковой полке и над камином. Вдыхал запах благовоний, завезенных из Сорийи, тлеющих на медном блюде, смотрел на резные окна, выходящие в сад, зеркало в позолоченной раме на противоположной стене, причудливо сотканные ковры…

Мазур бен Аврен подумал, что все эти изящные вещи служили, в каком-то смысле, бастионами, защитой цивилизованного человека от дождя, темноты и невежества.

Стоящие у стен города джадиты этого не понимают. И воины пустыни тоже, еще в большей степени. Их спасители, которых все призывают в своих молитвах.

Слишком горькой была эта истина даже для иронии. Эти вещи в комнате Бадира — эти свидетельства того, что найдено то, к чему нужно стремиться и ценить красоту мира, — считались пришельцами и с юга, и с севера символами упадка, коррупции, разврата. Безбожия. Опасными земными отступлениями от предписанного смиренного, униженного поклонения сверкающему богу солнца или далекому, холодному божеству, таящемуся за сверканием звезд.

— Госпожа Забира, — сказал он, меняя позу, чтобы облегчить боль в бедре, — предложила себя в качестве подарка молодому королю Халоньи.

Бадир, который пристально смотрел в огонь, поднял глаза.

— Она верит, что сможет убить его, — пояснил бен Аврен.

Эмир Бадир покачал головой.

— Нет смысла. Смелое предложение, но этот молодой человек почти ничего не значит в своей армии. Сколько ему, шестнадцать? А его мать разорвет Забиру на куски, прежде чем подпустит к мальчику.

— Я тоже так думаю, государь. Я поблагодарил ее и отказался, от вашего имени. — Он улыбнулся. — Я сказал ей, что она вместо этого может предложить себя в подарок вам, но в преддверии зимы я в ней нуждаюсь больше.

Король ответил короткой улыбкой.

— Мы продержимся до зимы? — спросил он.

Бен Аврен отпил вина, прежде чем ответить. Он надеялся, что этот вопрос не прозвучит.

— Мне бы хотелось, чтобы нам не пришлось этого делать, если честно. Это будет очень тяжело. Нам необходимо, чтобы армия из пустыни хотя бы высадилась в Аль-Рассане и армия Халоньи испугалась возможности попасть в ловушку вне стен города и укрытий. Тогда они, может быть, уйдут.

— Им следовало взять Фибас, прежде чем осадить нас.

— Конечно, следовало. Возблагодарите Ашара, а я совершу возлияние лунам.

На этот раз эмир не улыбнулся.

— А если мувардийцы не высадятся?

Бен Аврен пожал плечами.

— Что я могу сказать, государь? Ни один город не застрахован от предательства. Особенно когда запасы начинают таять. А у вас есть главный советник, которого все ненавидят, злой киндат. Если Халонья предложит некоторое снисхождение…

— Не предложит.

— Но если предложит? Если бы у нас в этом случае было что предложить им в ответ, чтобы частично искупить гибель их короля…

Бадир нахмурился.

— Мы это уже обсуждали. Не раздражай меня снова. Я не приму твою отставку, твой уход, твою жертву… ничего этого не будет. За что я должен цепляться так отчаянно, чтобы позволить себе потерять тебя?

— За жизнь? За жизнь вашего народа? Бадир покачал головой.

— Я слишком стар, чтобы так цепляться за жизнь. Если придут воины пустыни, мой народ может уцелеть… в каком-то смысле. Этот город, каким мы его построили, не уцелеет.

Он обвел рукой комнату.

— Мы сделали это вместе, друг мой. Если это исчезнет, так или иначе, я покину этот мир за бокалом вина вместе с тобой. Больше не говори об этом. Я рассматриваю эту тему как… предательство.

Лицо бен Аврена было мрачным,

— Это не так, государь.

— Это так. Мы найдем выход вместе или не найдем вовсе. Разве ты не гордишься тем, чего мы достигли, мы, вдвоем? Разве это не отрицание самой нашей жизни — говорить так, как ты сейчас? Я не стану цепляться за жалкое существование ценой всего того, чем мы были.

Его визирь промолчал. После паузы эмир сказал:

— Мазур, разве здесь нет вещей, которые мы сделали, которые мы создали, достойных самого Силвенеса, даже в его золотой век?

И Мазур бен Аврен с редким чувством, звучным голосом ответил:

— Здесь был правитель, по крайней мере, более чем достойный быть халифом в Аль-Фонтане в те самые ясные дни.

Снова наступило молчание. Наконец эмир Бадир сказал, очень тихо:

— Тогда ничего больше не говори, старый друг, о том, что я могу тебя потерять. Я не смогу.

Бен Аврен склонил голову.

— Больше я не буду об этом говорить, государь, — ответил он.

Они допили вино. Визирь поднялся, с некоторым трудом, и пожелал своему правителю спокойной ночи. Он прошел по длинным коридорам дворца, беззвучно ступая по мраморным полам, шагал мимо факелов и гобеленов и прислушивался к шуму дождя.

Забира спала. Она оставила гореть одну свечу на столе рядом с графином вина и другим, с водой, и бокалом для него, уже наполненным. Он улыбнулся, глядя на нее сверху вниз, столь же прекрасную во сне, как и во время бодрствования.

«Северяне, — подумал он, — или пустынные племена: как могут они понять мир, породивший такую женщину?» Она — символ разврата и для тех, и для других. Они убили бы ее или уничтожили морально, он это знал. Они представления не имеют, что еще делать с Забирой из Картады, или с той музыкой, которую она создает, идя по жизни.

Он со вздохом сел в резное, мягкое деревянное кресло, заказанное им у городского мастера-джадита. Выпил бокал вина, а затем и второй, глубоко погрузившись в свои мысли. Ему не хотелось спать.

«Никаких истинных сожалений», — сказал он себе. И понял, что это правда.

Перед тем как раздеться и лечь, он подошел к окну, выходящему во двор, открыл его и выглянул наружу, вдыхая ночной воздух. Дождь прекратился. Вода капала с листьев деревьев в саду под окном.