Чайна Мьевиль - Шрам

Она вздохнула, принялась перебирать листы, нашла начало и протянула ему, чтобы он мог прочесть первое слово.

«Дорогой…» — начиналось письмо, а дальше стоял пропуск. Пустое пространство между словами.

— Не знаю, — сказала она.

— Нельзя сказать, что это письмо никому, — сказала она. — Это было бы грустно и смешно — писать никому. И оно не покойнику… нет, в нем нет ничего такого грустного. Ничего такого в нем нет, ничего. Оно вовсе не конец, напротив, оно — начало. Это дверь. Оно может быть адресовано кому угодно.

Беллис услышала свой голос, подумала, как ее слова могут звучать для чужих ушей, и пришла в ужас.

— Перед тем как покинуть Нью—Кробюзон, — сказала она уже не так взволнованно, — я много недель, много месяцев провела в страхе. Стали исчезать мои знакомые. Я знала, что настанет и мой черед. Ведь вы, Утер, никогда не были в Нью—Кробюзоне? — Она посмотрела на него. — Вы много где побывали и много чего узнали, но там вы не были. Вы и понятия не имеете… ведь не имеете? Есть особый страх, ни на что не похожий, — это когда милиция выходит на ваш след. Кто им нужен? Кого они уже взяли, пытали, соблазнили, запугали, подкупили, угрозами заставили делать то, что им нужно? Кому вы можете доверять?.. Дьявольски трудно остаться одной. Когда я начала писать, — неуверенно продолжила она, — то думала, что, наверно, пишу своей сестре. Мы не очень близки, но временами я с ума схожу — так хочется с ней поговорить. Но есть такие вещи, которые я бы ни за что ей не сказала. А мне нужно было их высказать, так что я думала — может, это письмо одному из моих друзей.

Беллис подумала о Мариеле, об Игнусе, о Тее. Подумала о Тайсе Гроуинге, виолончелисте—какте, единственном из друзей Айзека, с которым она поддерживала связь. Подумала и о других. «Это письмо могло быть адресовано любому из вас», — подумала она, зная, что это неправда. В те месяцы страха, перед ее бегством, она отдалилась от большинства из них. Но и прежде близких друзей было немного. «Могла бы я написать любому из вас?» — подумала она вдруг.

— С кем бы ты ни говорил, — сказала Беллис, — кому бы ты ни писал, есть вещи, о которых ты всегда будешь молчать, вещи, которых не пропустит твой внутренний цензор. И чем больше я писала, — чем больше я пишу, — тем больше мне хочется по—настоящему открыться. Вот я и пишу все это, и мне не нужно закругляться. Это я могу сделать под конец. И я могу подождать и потом уже решить, кому я высказала все, что было у меня на душе.

Она ни словом не обмолвилась о том, что отправить это письмо не было ни малейшей надежды, что она будет писать его на Армаде до самой своей смерти.

«Ничего странного, — хотела сказать Беллис. — В этом есть смысл. — Она вдруг вся ощетинилась. — Не смей думать, будто на другом конце — пустота, — мысленно сказала она Доулу. — Это вовсе не так».

— В таком случае вы должны писать осторожно, — сказал Доул, — и только о себе. Никаких общих шуток, никаких воспоминаний. Это письмо должно быть сухим.

«Да, — подумала Беллис, глядя на Доула. — Наверно, оно должно быть сухим».

— Вы изгнанники, — сказал он. — Вы изгнанники, и вы пишете. Сайлас такой же, как вы. Заглянешь к нему, а он пытается что—то нацарапать в записной книжке левой рукой.

— Вы оставили ему записную книжку? — спросила Беллис, спрашивая себя, что случилось с правой рукой Фенека, и подозревая, что ей это известно.

Утер Доул демонстративно обвел взглядом камеру — одежду, бумаги, письмо.

— Вы же видите, как мы обходимся с заключенными, — медленно сказал он, и Беллис вспомнила, что она — заключенная, как Флорин Сак или как Фенек. — Почему, когда Фенек сказал вам, что Нью—Кробюзону грозит опасность, вы не сообщили об этом Любовникам? Почему не попытались отправить послание через них?

— Они бы не стали мне помогать, — ответила Беллис. — И возможно, даже обрадовались бы — одним соперником на море меньше. Они были бы рады свести счеты с Нью—Кробюзоном. Ничего бы это мне не дало.

Беллис была права и чувствовала, что и Доул понимает это. Но все же червячок снова зашевелился в ней.

— Прочтите письмо, — сказала она вдруг. — В нем — доказательство, что я ничего не знала.

Он долго ничего не отвечал.

— Суд над вами уже состоялся, — сказал он наконец.

Беллис почувствовала, как кровь застывает в жилах.

Руки ее задрожали, она несколько раз сглотнула слюну и сжала губы.

— После допроса Фенека Сенат провел заседание. Все считают, что ваше участие в вызове кробюзонского флота было непреднамеренным. Ваши объяснения приняты. Можете не показывать мне свое письмо.

Беллис кивнула, чувствуя, как колотится ее сердце.

— Вы пришли с повинной, — глухо сказал Доул. — Вы рассказали нам, что знаете. Я знаю вас. Я наблюдал за вами — за обоими. Я внимательно наблюдал за вами.

Она снова кивнула.

— Так что вам поверили. Вот так обстоят дела. Если хотите, вас отпустят на свободу. — На долю секунды он замолчал. (Потом Беллис вспоминала эту паузу и не могла простить ее Доулу.) — Вы должны сами выбрать себе приговор.

Беллис отвернулась, разгладила письмо, несколько раз глубоко вздохнула, потом снова подняла на него глаза.

— Приговор? — переспросила она. — Вы же сказали, что поверили мне…

— Я и поверил, — ответил он. — А остальные поверили благодаря мне. — По его тону было понятно, что он не ждет благодарности. — Поэтому—то возможные для вас приговоры таковы, каковы они есть. Поэтому—то вы и живы, в отличие от Сайласа Фенека, который умрет, когда мы получим от него все, что нам нужно… Но вы прекрасно понимаете, что не останетесь безнаказанной. Намерения сами по себе еще ничего не значат. Что бы вы про себя ни думали, как бы ни убеждали себя в том, что вы ничего не подозревали, вы ответственны за войну, в которой погибли тысячи моих сограждан. — Голос его стал жестким. — Можете считать, что вам повезло, — продолжал он. — Мы не хотим оглашать подробности этого дела. Если граждане когда—либо узнают о вашей роли в войне, вам не избежать смерти. Секретность позволяет нам проявить снисходительность. Вы должны быть рады, что я свидетельствовал в вашу пользу. Мне пришлось немало побороться, чтобы освободить вас обоих. — Его певучий голос звучал пугающе.

— Так скажите же мне, — услышала Беллис свои слова.

Доул ответил, глядя ей в глаза:

— Я представляю здесь Сенат, который уполномочил меня встретиться с Флорином Саком и Беллис Хладовин, — четко сказал он. — И объявить вам обоим приговор. Десять лет здесь в одиночке. Или срок можно посчитать отбытым — но тогда вам предстоит бичевание… Выбор за вами.