Георгий Эсаул - Моральный патруль. ОбличениеЪ

Наша цель – деньги – не аморально, потому что богатые люди – благородные, а бедные — безнравственные, как колоды игральных карт.

Стремимся к большим деньгам, значит — стремимся к культуре, облагораживанию, восходим по эстетической лестнице к вершинам искусства – так балерина с поднятой выше головы ногой продвинется дальше по карьерной лестнице, чем марафонец. – Элен губки еще не закрыла, горячие, словно пирожки из печи; скинула лук, молниеносно послала стрелу за спину графа Якова фон Мишеля, будто убивала призрака детства (граф Яков фон Мишель на миг закаменел, пощупал панталоны, но приветливого благородного выражение на лице не смял от волнения, которое иногда называется – панический страх).

Варвар бронетанковой дивизией ломанулся в кусты и вышел через минуту чрезвычайно счастливый, будто сам с собой поссорился, а затем помирился через мирового судью.

Он разорвал тушку небольшого зверька – зайца (стрела Элен в левой глазнице), но с телом гусыни, оторвал ляжку, а остальное забросил обратно в кусты; и, судя по дикому воплю – попал трупиком зверька в животное или в холопа.

Конан откусывал от свежей лапки, что минуту назад жила вместе с телом; и в чудовищном поступке Конана граф Яков фон Мишель не нашел противоречия с прекрасным, будто и день сегодняшний задуман только с одной целью – убить зайце-гуся, и съесть его на глазах утонченного, словно бумага для иероглифов, графа Якова фон Мишеля.

— Я в смятении! Мои жизненные принципы смяты, рифмы не в строку, и не знаю – воспитывать ли себя художественными танцами, или вызвать на ваши головы хулу и огонь небесный, чтобы не только ваши одежды и волосы сжег но пронял бы до коленок, отчего вы ощутите себя толстыми пыльными книгами. – граф Яков фон Мишель не остановился на теме зверька и его сожранной сырой ляжке, вскричал, упал на колени, но пожалел белые панталоны, вскочил, отряхивал пыль; будто в забытьи, приложился к фляжке с целебным настоем полевых ромашек. – Потерял нравственность, когда не защитил свою невесту наилучшую Сессилию Гарсиа Делакруа, а теперь опускаюсь всё ниже и ниже, ниже ада, но вы называете моё опустошение возвышением, потому что – за деньги.

Прелюбопытнейший случай произошел со мной в филармонии два года назад, когда я верил, что тайны бровей – шевеление.

Князь Сергей дон Гиор обронил золотой луидор!

Поэты, музыканты делают вид, что не замечают оплошности князя – разве возможно, чтобы луидор валялся на кафельной плитке? – дурной тон, всё равно, что без мольберта выйти на плэнер.

Я же почувствовал в тот миг жгучую тоску – подобное случалось со мной не раз, когда меня предавали, а осенняя листва била по щекам — пребольно била, без сидок на мою родовитость и эстетизм.

«Князь! Вы находите необходимым здесь личное присутствие – так балерон чувствует себя привольно на сельском празднике поэтесс! – я присел в плезире перед князем, но чести не терял; в правой руке моей свиток с одой королеве Фелиции, а в левая красиво, с вычурным изяществом учителя фехтования возлежала на рукоятке шпаги. – Давеча я видел, как вы крепко-крепко, с посиневшими губами обнимали свою матушку – не петля ей на шею, не топор, а – художественную кисть в руки, оттого, что матушка ваша княгиня дон Гиор Александра чудеснейшим образом переносит на холсты сценки из жизни домашних животных.

Вы умилительно с сыновьим долгом оказывали почести вашей матушке, а она с легкостью молодой балерины подняла ножку выше головы и смеялась вам в ответ молодым звоном пресыщенной прыгуньи с шестом.

Не укоряю себя за невнимательность – я же не благородный кучер-балерон, который кутается в тулуп воспоминаний, а ягодичные мышцы — наружу для лучшего восприятия действительности – так дельфины-шотландцы высовывают плавники из океана.

Но что-то зацепило меня в смехе вашей матушке, держало, и это неизъяснимое гусиным пером в спину не давало мне хода дальше (я направлялся в Библиотеку изящных искусств на поэтический вечер имени графа Оболенского фон Бове).

Я ногами и мозгами отбрасывал мысль о том, что ваша матушка – оборотень, по ночам превращается в летающую гитаристку, а днём – вальяжная балерина с опытом старой крепости за корсетом.

Не представлял её полосатым окунем с ярко-красными рифмованными плавниками и желтыми глазами, в зрачках которых прячется лучик надежды и лукавства, как у кловуна из погорелого театра.

У кловунов погорелых театров присутствует изъяснимая печаль в глазах, даже, когда кловун валится на арену или сцену, дрыгает ногами в пароксизме, хохочет, выдавливает смех из всех своих природных отверстий, а, если кто из шевалье продырявит кловуна шпагой, то смех пулей вылетает и из искусственной дырки в организме.

Кто? Что она значит для искусства, в теории эстетического материализма, ваша матушка с ногой, поднятой выше головы, будто держит на себе Небесный Свод?

Ваша матушка – барон Карл Ясперс с генномодифицированным носом?

Я впитывал неловкость вашей матушки; также неловко я чувствовал себя на озере Новоселигерское, когда мокрым вышел из воды.

Мне исполнилось четырнадцать лет, и родители в качестве подарка преподнесли мне изящное удилище работы князя Трубецкого ибн Василия Николаевича; тончайшая резьба по дереву, серебру, золоту, рубины в рукояти, тончайшая платиновая леска, восхитительный премиленький золотой поплавок, бриллиантовое грузило, и нанокрючок из сплава германия с францием.

Матушка даже всплакнула, когда передавала мне семейную реликвию:

«Сын мой граф Яков фон Мишель! – матушка светло улыбнулась, прошла по зале (у нас антикварная зала с янтарём из древнего Санкт-Петербурга), показала себя в туре вальса, затем – мазурка, ария из оперы «Гармония», нога выше головы – символ благородства, шарж с натуры – я получился прекомично; экспромт – стих анапестом, и в довершении — сценка из «Нагая пастушка-художница и поэт-передвижник»!

(Я в очередной раз поразился многообразию благородных искусств в литом теле своей матушки, даже почувствовал себя балалаечником, которого перевели в оркестр духовых инструментов.)

Матушка, вдруг, будто ей ноги откусил боязливый крокодил с намеками на поэтичность, упала на диванчик работы графа Шуйского Артура фон Парсифаля: — С идиллическим удилищем связано много поучительных случаев, и об одном я поведаю тебе, без фантазий, без художественного вымысла и, конечно, без слепой Судьбы, что под руку ведет Фемиду на склон Новоамериканской горы, где загорают художники-натуристы.

Мне еще не исполнилось тогда четырнадцати лет, но я уже обращала внимание на бритые головы библиотекарей, и чувствовала себя уязвленной, если кокарду за благородные науки отдавали другой девИце.