Анна Гаврилова - Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)

Слуха касался шепот — родители переговаривались, мать часто всхлипывала. Ее шаги почти беззвучные, но торопливые. Видать, мечется по дому, собирает в дорогу мужа. Ближе к утру в дверь постучали, в избу вошли ещё четверо мужиков. Добря продрал глаза, не таясь, рассматривал гостей. Артельщики, те, кто выжил в кровавой схватке и был помилован. За плечами каждого — худой дорожный мешок, а лица как у покойников.

— Пора, — прошептал отец. Он крепко обнял жену и шагнул к двери.

Добря вскочил, метнулся вперед, заорал:

— Батька! Батька!

Вяч повернулся, раскрыл объятья, прижал сынишку к груди.

— Теперь ты за мужика, Добря. Береги мать, младших береги. Все наладится, все наладится.

— Почему нас с собой не берешь? — взвыл мальчик. Ухватил отца за шею, прижался крепче. Горячие слезы лились беспрерывно, жгли глаза.

— Нельзя. Вам жить, а мне — если настигнут — помирать. Береги мамку, Добродей!

Вяч разжал руки, но мальчик вцепился крепко, повис на отцовской шее. Подоспел кто-то из отцовских товарищей, помог отодрать Добрю от родителя.

— Прощайте! — бросил Вяч. — И да хранят вас боги! Жив буду — дам знать. А нет — не поминайте лихом.

Добря так и не сомкнул глаз. Мать тоже не спала — все ходила, ходила. Изредка садилась на лавку, закрывала лицо руками. Рыданий мальчик не слышал, но видел, как трясутся плечи. У самого сердце заходилось жгучей болью, той, от которой высыхают все слезы.

— Что теперь будет… — обреченно проронила женщина. — Как жить?

Добря подошёл на цыпочках, сел рядом. Отозвался шепотом:

— Выживем. Я на стройке работать буду, ведь умею уже.

— Как людям в глаза смотреть? — не слыша продолжала мать. — Что родня скажет? А он? Каково ему будет? На чужбине… Дойдут ли? А на чужбине-то и хлеб горький…

Она всплеснула руками, схватилась за голову, забормотала горше прежнего:

— А если княжеские воины настигнут? Ох… Зачем только в город подались? Жили бы в деревне, пусть голодно, зато по чести. А теперь… позор, погибель…

Добря прижался щекой к мамкиному плечу, молчал. Потом, словно в утешение, молвил:

— Нет, их не поймают. За три дня далеко можно уйти.

За окном уже светло, новый день обещает быть жарким, хоть и конец лета. На улице необычно тихо: ни стука топоров, ни выкриков румяных хозяек. Только петухи дерут глотки — этим людское горе не ведомо, знай себе — кукарекают.

— Я воды принесу, — сказал Добря угрюмо. — А ты квашню новую ставь, хлеба почти не осталось.

Мамка опомнилась. Ведь и правда, не осталось — все хлеба́ Вячу в мешок сунула, да только что тех хлебов? Дай бог, чтоб на неделю хватило! А дальше мужику кореньями питаться, если волки раньше не задерут.

Добря смерил мать придирчивым взглядом и поспешил на улицу.

От ночного дождя земля разжирела, босые ноги утопают в грязи. Погребальная крада все чадит, видно, как дым поднимается высоко, до самого Ирия доходит. Вместе с ним возносятся души погибших за правое дело.

Обычно в это время у колодца толпятся хозяйки, воду берут и сплетничают заодно, косточки соседям и мужьям моют. Но сегодня — ни души. И улица пустая. Редкие прохожие друг на друга не глядят, опускают головы. Вот и Добря опустил глаза, едва увидел вдалеке человека.

Набрал полное ведро, понес. От такой тяжести рука заболела сразу, перехватил, щедро плеснув водицы на землю. Пару раз поскользнулся, едва не упал. А у самых ворот пришлось остановиться. Мальчишки — вчерашние товарищи — выстроились стеной, руки сложены на груди, на лицах злость.

Добря протянул по-взрослому хмуро:

— Чего надо?

Вперед вышел самый рослый:

— Это твой батя мужиков на бунт подбивал.

Добря насупился, сжал кулаки. Взгляд заскользил по суровым лицам мальчишек, в животе похолодело.

— Брехня, — прошипел Добродей.

— А вот и нет. Он мужиками командовал, когда Рюриков терем брали. Там отроки были, все видели.

— Врут твои отроки. Они в крепости сидели, как осинки тряслись.

Рослый прищурился злобно, угрожающе надулся:

— Их не сразу в крепость загнали, только когда резня началась. А до этого все видели. И брехать не станут, поди, не ты.

Добря оскалился, шагнул вперед, так, что между ним и обидчиком остался всего шаг. А тот не унимался:

— Твой батя всех погубил. Он виноват!

— Нет!

— Да! — рявкнул обидчик.

Остальные кивали молча, испепеляли взглядами. Но приблизиться и напасть не решались. Добря гордо вскинул подбородок, выдавил усмешку:

— Зато теперь ясно, в кого вы такими трусами уродились. Кабы ваши отцы не отсиживались, а сражались по чести…

— Мой батя погиб! — закричал рослый.

— И мой, — проронил кто-то из толпы.

— И мой не вернулся, — всхлипнул третий.

— Да пошли вы! — крикнул Добря.

Рослый оскалился, но сказал спокойным тоном, от которого даже солнце похолодело:

— Мы уйдем. Но тебе совет — на улицу не высовывайся. Бить будем всякий раз, как встретим.

Добре хотелось закричать, броситься на лгунов с кулаками, но те развернулись и зашагали прочь. А в спину даже последний предатель не ударит.

— Ничего, ничего, — пробормотал Добря. — Я вам ещё покажу и уши начищу, как следует. Вруны. Клеветники. Трусы!

Слухи о бойне в Рюриковом городе, да и в самом Словенске, что учинили мурмане Олега, разнеслись удивительно быстро. Уже к вечеру в избу нагрянул старший мамкин брат. Мужик простой, деревенский. Плечи до того широкие, что даже в дверь протискивался боком. Сам пахарь, ну и охотой изредка промышляет. Говорят, однажды медведя в чаще встретил, придушил косолапого.

Детвору мать из дому не выпускала, но и взрослые разговоры слушать нечего. Пришлось в дальнем углу ютиться. Младшие обрадовались неимоверно, давай на Добре виснуть, вопросами засыпали по самые уши. А сестра молчаливо вертела куклу, пусть и самая маленькая, а вперед братьев смекнула, что горе в семье, да такое, что словами не описать.

Добря терпеливо развлекал малолетних, истории рассказывал. Впрочем, у самого получалось не так интересно, как у батьки и деда, хотя деда мелюзга и не помнит. Мальчишки все на дядьку косились, ахали: какой огромный! Утомились только, когда за окошком ночь простерлась, уснули тут же, на полу. Добря подтащил одеяло, лег рядом, укутал всех.

Зажмурился крепко, поворочался для вида, даже засопел.

— Перебирайтесь снова в деревню, — шептал дядька. — Места вы немного занимаете, а из охламонов твоих добротных пахарей вырастим.

— Да куда… — горько вздохнула мамка. — Тут уж и хозяйство налажено, протянем как-нибудь. Только стыд похлеще дыма глаза выедает, не скоро народ забудет. На улицу выйти боюсь, пальцами тычут.