Дэйв Дункан - Настоящее напряженное

– Это просто две слегка отличающиеся друг от друга ипостаси одного и того же мира, – говорил Проф, – две карты из одной колоды, в которой не найдешь двух одинаковых карт. Сделайте два среза, скажем, стилтонского сыра. Вы ни разу не получите двух идентичных рисунков дырок, верно?

Эдвард с тоской подумал о стилтонском сыре.

– Ну да, звезды-то те же самые.

– Ага! Вы это заметили? Мелочи отличаются, большие вещи одинаковы. У жуков по восемь ног. Солнце выглядит абсолютно таким же. Насколько я могу судить, планеты тоже практически такие же. Год несколько короче, угол наклона земной оси немного меньше, сутки длиннее минуты на три.

– Откуда вы знаете это? Вы же не можете проносить с собой часы?

Роулинсон понимающе улыбнулся:

– Но вы можете перемещаться туда и обратно. Иногда вы попадаете в то же время суток, иногда чуть раньше или чуть позже. Разница – примерно в три минуты на сутки.

Ну, это до Эдварда еще доходило. Но даже так…

– Но у Соседства четыре луны. Луны-то уж никак не назовешь маленькими.

– А вот вы и не правы! – довольно расплылся Роулинсон. – О да, они, конечно, велики, но вполне могут быть порождены какой-нибудь мелочью. Труба не может повалить лес, не так ли?

– Нет. – Эдвард не понимал, какое отношение имеет труба к лунам, но не сомневался, что ему объяснят.

– Но допустим, с гор готова сойти лавина. Тогда вызвать ее может даже звук трубы! И что останется от вашего леса? Так вот, сейчас большинство сходится в том, что Луна – это осколок Земли, оторванный от нее гигантским метеоритом, – вам это известно? А Тихий океан – шрам, оставшийся от этого на поверхности Земли. Попадание метеорита – дело случая. Пройди этот метеорит секундой или двумя раньше или позже – и он бы вообще пролетел мимо Земли. Не забывайте, оба тела движутся с колоссальными скоростями! Вот он и ударил в Соседство немного по-другому. Осколки сконденсировались в четыре небольшие луны, а не в одну большую. Даже Трумб совсем невелик. Он кажется большим только потому, что так близок. – Проф торжествующе потянулся за стаканом. – Или, возможно, было несколько попаданий.

– А другие миры?

– Другие срезы – помните? Другие варианты. У Геенны две луны; по крайней мере мне так говорили. Сам я ни разу там не был. – Роулинсон сделал большой глоток. Он оседлал любимого конька, радуясь слушателю. – Вернемся к нашим плоским друзьям. Мы согласились, что они не могут видеть друг друга, ибо расположены в разных плоскостях. Но карты не могут быть идеально плоскими, верно? Идеально ровной поверхности просто не существует. И если они лежат лицом к лицу, они не могут не соприкасаться друг с другом в нескольких точках, да?

– Узлы!

– Совершенно верно! Плоские карты соприкасаются в нескольких точках. А там, где соприкасаются миры, имеются переходы, отверстия в ткани реальности.

– И ключи проводят вас через эти отверстия?

– Сквозь них. Или через. Да, конечно.

– Но как они действуют?

Энтузиазма у Роулинсона слегка поубавилось.

– Неплохой вопрос. Все заключается в умственных усилиях, разумеется.

– Неужели?

– Абсолютно. Перемещаются только люди. Вы не можете взять с собой ничего: ни одежды, ни денег – ничего.

– Даже пломб.

Роулинсон приподнял брови.

– Вас беспокоят дырки? – Он усмехнулся и неожиданно помолодел.

– Я набрал немного маны, и они исчезли. – Эдвард помнил еще шрам на лбу, исчезнувший почти сразу же, и несколько шрамов на груди, которые тоже упорно пытались это сделать, что было очень некстати.

– Ну да, так обычно и бывает, – самодовольно сказал Проф. – Но что бы ни делало такой переход возможным, добиться этого может только человеческий мозг. Сами по себе ключи ничто. Это не магические песнопения – они действуют только на ваш организм. Можно обучить песне и попугая, а толку-то? Ритм, слова, танец – все это служит только для того, чтобы вызвать какой-то резонанс у вас в мозгу. Разум парит во всем своем блеске, странствует, медленно перетекает в разлом. Потом он каким-то образом перетаскивает за собой и тело. Мне кажется, именно поэтому мы чувствуем себя так чертовски плохо после этого. Слишком сильный шок для мозга.

– Но это всегда так действует? – нахмурился Эдвард. – Я хочу сказать, из вашей теории следует, что разум может перейти, а тело остаться в старом мире. Такое возможно?

– Да, возможно. Редко, но бывает. Еще налить?

– Нет, спасибо, пока хватит. А теперь объясните мне ману.

– Это сложнее. Что вам известно?

Сколько из того, что ему известно, он может открыть? Разумеется, он должен говорить только правду, но были в его недавнем прошлом и такие моменты, которых ему… не хотелось бы касаться.

– Я помню, полковник Крейтон говорил насчет харизмы. Я знаю, мана – это нечто, что проявляется только у пришельцев. Он не обладал на Земле никакими сверхъестественными силами, однако, оказавшись в Соседстве, смог извергать молнии.

– Да, потому что он родился не здесь, – согласился Роулинсон. – Важно то, где вы рождены. Если вы произведете здесь на свет сына, друг мой, он будет туземцем. Возьмите его с собой обратно на Землю, там он будет пришельцем. Я не могу вам этого объяснить, но представьте себе другую картинку. Допустим, мы все рождаемся с некоторым подобием оболочки, этакой воображаемой броней. Допустим, что она не переходит вместе с нами – это вполне вписывается в теорию, не так ли? Без этой оболочки вы легко поглощаете ману. Через нее же проходит очень немного.

– Так что же такое мана?

Роулинсон вздохнул, совсем как древний старик.

– Хотелось бы мне самому это знать! – устало сказал он. – Она черпается из восхищения, из поклонения. Она черпается из повиновения. Она черпается из простой обыкновенной веры и действует непосредственно на сознание, это точно. Вы, должно быть, заметили, какой обладаете здесь властью! Стоит вам что-то приказать, и туземцы из кожи лезут, чтобы исполнить ваше желание. На более высоких уровнях мана может действовать на тело, подобно тому как вера лечит этих парней-йогов, которые могут сидеть на гвоздях или спать на льду голышом. При предельной концентрации она может воздействовать на физический мир. Тогда вы творите чудеса – индийский фокус с канатом, телепортация и тому подобное. – Он потянулся за стаканом и обнаружил, что тот пуст. – Морковка!

Из двери вынырнул слуга и поспешил к ним. Несмотря на свой возраст – на вид ему было лет шестьдесят, – аккуратный и проворный. Его коротко остриженные волосы когда-то были ярко-рыжими; теперь же в янтарной шевелюре вовсю проглядывала седина. Он был одет в белые брюки с отутюженной складкой и белый фрак с высоким воротничком. Очень впечатляюще. Черные ботинки сияли зеркальным блеском.