Александр Зорич - Ничего святого

Влекомая невесть каким уже – но не человечьим, нет – порывом тварь стиснула его хилыми своими челюстями и повлекла за собой, в последнее странствие.

– Господин Оноэ, посмотрите, что это там? – спросила Тея. Сначала мне показалось, она тоже заметила пояс. Но она указала пальцем в другую сторону – в сторону кое-как зашторенного туманом горизонта. Тея стояла рядом со мной, укутавшись, по случаю невероятной холодины, в Ливино одеяло из шкурок бельков. – Это ведь корабли там, да?

– По-моему, так.

– Это Лорчи?

– Вероятно. Кому здесь еще быть?

Однако я ошибся. Это были не Лорчи.

Это были Гамелины со своими длинношеими черными лебедицами на серых парусах.

А рядом с ними – Орнумхониоры, до того обнищавшие, что даже вышить на новых полотнищах свои гербовые фигуры им не хватило средств.

Они шли к Сиагри-Нир-Феар, чтобы набрать пресной воды.

Корабли, на всех парусах приближающиеся к пристани, меня встревожили. Ведь их команды быстро обнаружат и скорее всего изничтожат барахтающегося у берега богомерзкого хутту.

Ибо убить проклятую тварь искони считается среди Благородных Домов Синего Алустрала хорошим предзнаменованием. А все, кто приложил руку к этой охоте, долгое время после почитаются счастливчиками…

А ведь я так надеялся, что увидеть смерть хутту своими глазами мне не случится!

Не знаю уж, была ли это шутка мстительного Духа Моря. Или же над Ливой в очередной раз пошутила сама судьба, но… но в тот миг я едва не завопил.

В тот миг я едва не стал человеком. Ведь именно людям, а не нам, ариварэ, на роду начертано присмаковываться день за днем к ужасному вкусу земного воздуха – ко вкусу безысходности. И испытывать при этом боль.

Мысль о том, что вот сейчас две дюжины головорезов с улюлюканьем и матерком метнут в мою радость, в мою обезображенную, но по-прежнему непереносимо любимую Ливу, гарпуны из промыслового стреломета, больно уколола меня в самое «потаенное я» (которое нам, ариварэ, заменяет сердце).

Тея трагически всхлипнула. Вероятно, она тоже представила себе, как из-под пупырчатого бурого доспеха уродца брызнет розовое, с оранжевой жилкой, мясо.

– Я уже один раз видела такое… В детстве. Помню еще, кричала одна старуха, жена рыбака. Пыталась его защитить, свое чудовище… Она его долго прятала, выкармливала… Ее едва оттащили… Помню, я тогда не понимала, чего она так убивается, ведь это такая гадина, даже смотреть противно…

– А теперь?

Тея не ответила, но только тесно прижалась ко мне и, не уронив ни слезинки, уткнулась в плечо носом. Я обнял ее. Росту в ней было совсем мало.

Тепло девушки явственно напомнило мне живое, бархатное тепло Ливы, которое вот-вот уйдет из этого мира в другие, где мне, ариварэ, его уже не догнать.

И я вдруг осознал, что не буду стоять вот так, в обнимку с верной призраку госпожи Теей, и смотреть как убивают мою недосягаемую, ненаглядную, непознанную, подбирая подходящую к случаю цитату из Дидо. Не буду.

Просто потому, что не смогу.

Кажется, это было двадцать пять дней назад.

А может быть – тридцать пять.

В открытом море трудно считать дни. Не по чем. Ни тебе календарей, ни счетных палочек, ни даже деревьев, на коре которых можно делать зарубки.

Двадцать пять дней назад я на глазах у сотен зрителей – по преимуществу матросов и наемных воинов – совершил самую эффектную свою трансформу.

Я поспел вовремя – стрелки на одном из парусников уже успели приметить хутту и даже расчехлили луки. К счастью, волнение было слишком сильным, да и лучники позорно мазали.

В образе светящейся перламутровой капли величиной с тунца я приблизился к Ливе. Лучники принялись садить в меня с тем же энтузиазмом, с каким только что садили в хутту.

Но да что мне их стрелы? Они шли прахом от одного лишь соприкосновения с моей оболочкой.

Разумеется, будь я живым в обыденном, расхожем человеческом смысле, за те минуты я умер бы раз тридцать, ведь ядом были напитаны те стрелы.

И еще раз сто я умер бы за последующие четверть часа, когда мое эфирное тело ариварэ, мобилизовав все свое качество ловкости, обволакивало хутту, неуклюже качающегося на волне, создавая некое подобие охранительного пузыря.

Наконец под самым крабьим брюхом мне удалось сомкнуться.

Осыпаемые стрелами и ругательствами, мы направились к спасительным гротам, которых немало в каменном подбрюшье скалы, на загривке которой стоит Гнездо Бесстрашных…

В последний раз взглянув на террасы замка, я заметил там Тею в белой накидке. Славная девушка махала мне рукой. Глупенькая, беги скорее, беги из пустого замка, прячься от куражливой солдатни, пока эти разозленные неудачей недоросли не задрали твою оборчатую юбку тебе на уши. Вот что хотелось мне Тее крикнуть.

Но я не крикнул, да и не услышала бы меня Тея.

С тех пор мы вдвоем с Ливой.

Едва ли она осознает, что я сделал для нее, или понимает, как именно я продлил ее жизнь.

С осознанием у хутту туго. Единственный вид осознания, которым сполна наделил этих тварей Дух Моря – это осознание физической боли. Впрочем, даже того осознания, что у хутту все же имеется, мне хватает.

Ушедшие дни не были напрасными – мы с Ливой наладили некое подобие диалога.

По крайней мере, теперь она знает, что я – это я.

Мне даже удалось физически почувствовать ее, крабьи, радость и удивление по этому поводу.

И чем больше я смотрю на хутту (а смотрит на него вся внутренняя поверхность моего тела), тем больше сходств с обликом моей прежней Ливы я в нем нахожу.

Мутный глянец крабьей спинки напоминает мне русый отблеск Ливиных волнистых волос. А слепые бусины крабьих глазенок несомненно походят на ее глаза, какими они бывали в минуты, когда Лива думала о чем-то особенно далеком и невиданном, например, о блистательном прошлом Дома Лорчей или об одуванчиках.

А когда хутту кушает, в размеренных движениях его челюстей и медленных хлопотах клешней мне удается уловить отголоски того тяжеловесного обаяния, что отличало Ливу в ее человечьем теле.

И разнеси меня холера, если я не понимал теперь Ливу с ее обожествлением Сьёрова пояса, ведь она всего лишь умудрялась различить в златотканой парче пояса ту ниточку, из единокровных которой был соткан черный холст Сьёровой души.

Кстати, о Сьёре мы с Ливой еще не говорили. Но, конечно, будем.

Вероятно, рано или поздно я расскажу ей все, как было. Не утаю даже своих запоздалых сомнений в том, являлась ли та казнь Сьёра собственно казнью, а не тривиальным убийством соперника. Ведь теперь, по прошествии месяцев, я не боюсь сознаться в том, что моей разящей рукой двигал не только дух мести, но и дух ревности.