Тэд Уильямс - Война Цветов

— Ты мне друг или как?

Это застало Тео врасплох. И ему понадобилось какое-то время, чтобы продолжать в том же духе — потихоньку обрывать то, что их связывало.

— Спасибо. Нет, правда. Конечно, друг, даже и не сомневайся. Просто друг из меня пока хреновый. Я... ну, не знаю, вырубился на время. Батарейки сели.

— И что ты теперь собираешься делать? Вернешься к Хасигяну, я хочу сказать?

— Нет пока. Продам дом, а там видно будет. Знаешь старую хохму — «смерть — это когда жизнь тебя притормаживает»? Лучше всего срабатывает, когда умираешь ты сам, но и по-другому тоже работает, как оказалось. — Тео помолчал, не желая слишком углубляться в свои раздумья последнего времени. Джонни незачем все это выслушивать, да и не поймет он ничего. — Я просто не готов пока выйти в свет, Джонни. Дай мне время, и я вернусь.

— Да уж сделай милость, не то я приду и дам тебе пинка.

Отойдя от телефона, Тео с тяжким вздохом взглянул на кипу риелторских бланков на обеденном столе и решил, что приспело время выпить еще пивка. Эту пустоту можно заливать весь день, и она все равно не наполнится.

«Я занимаюсь бумагами, продаю собственность, правильно? Значит, я работаю. Просто мне повезло с боссом — он разрешает мне выпить среди рабочего дня».

За несколько глотков он опорожнил бутылку наполовину и приложил ее, холодную, ко лбу. Хоть бы все поскорее наладилось, упростилось. Он, конечно, пьет больше, чем следует, но дайте же парню опомниться. Он потерял девушку, ребенка, которого они ждали, и мать — всего за несколько месяцев. Ни один психотерапевт не стал бы его винить. А если бы попался такой, который стал бы, он, Тео, заехал бы ему в зубы.

Черт. Он тупо смотрел на бланки и на коробки с аккуратно сложенными бумагами матери. Дом давил на него: все каждый день оставалось на тех же местах, поскольку здесь жил теперь он один. Все эти чистые заброшенные поверхности, пустые комнаты, материнские вещи, упакованные и вынесенные в гараж, потому что от их вида ему делалось совсем уж паршиво. Но вчера дама из конторы недвижимости пару раз приходила с клиентами и весело, черт бы ее драл, намекала, что у нее уже наклюнулись серьезные покупатели.

Слава Богу, хоть рынок недвижимости процветает. Чем быстрее дом будет продан, тем меньше ему придется здесь жить.

Тео допил пиво, подумал, не достать ли из холодильника еще пару бутылок и не посмотреть ли какое-нибудь дурацкое кино по телевизору — приличного все равно ничего не сыщешь, ведь кабельное мать так и не подключила, но какая разница, верно? Главное, скоротать как-то долгие часы до вечера, а потом у него будет предлог сходить куда-нибудь пообедать. Потом он вернется назад, с полной ответственностью дернет еще пивка, как всякий солидный домовладелец, заснет под поздние новости, и ему не придется думать аж до утра, пока солнце опять не заглянет в окно.

В горле что-то заклокотало, и он не сразу понял, что это закупоренный внутри, рвущийся наружу горестный вопль. Горячую кожу подернуло холодом, словно у него начинался грипп.

«Что я делаю здесь? Это место мне не принадлежит».

Он заставил себя встать и, слегка пошатываясь, подошел к столу — сколько он уже высадил, четыре или только три? Сев, он разложил перед собой голубые риелторские конверты, записную книжку и картотеку матери — на этом его деятельность закончилась. Свет резал глаза, несмотря на задернутые шторы, как будто дом из умеренно жаркого климата Северной Калифорнии перенесли на кипящую поверхность планеты Меркурий. Хуже того, Тео чувствовал, что его глазами на мир смотрит кто-то другой, точно нарушилось телевизионное изображение и Тео вдруг стало больше одного. Это ощущение он уже много раз испытывал во сне, в страшном сне, но ведь сейчас он не спал. Тот, чужой, не делился с ним своими мыслями, но смутное, навязчивое чувство говорило Тео, что они оба как-то связаны.

Кем бы он ни был, тот другой, Тео он очень не нравился. Это призрачное «Я» оставалось жутко холодным даже в лихорадочно пылающем мозгу. Холодным, как льдинка в хвосте кометы.

Может, у него удар или что-то вроде? «О Господи, только не это...»

Вспугнутые мысли еще какое-то время взрывались и шипели, как фейерверк, а затем ощущение чужого присутствия понемногу ослабло — зашторенную комнату снова наполнял нормальный приглушенный свет, и в мозгу звучала эхом одинокая мысль:

«Умерли. Все умерли».

Тео положил голову на стол и подождал, пока снова не стал собой — в единственном числе. Это просто мимолетное наваждение, подкрепленное депрессией. Умерли не все. Кэтрин, к примеру, живехонька и встречается с кем-то другим. А Джонни — Джонни бессмертен, так его и растак.

«Не смей так думать. Ты сглазишь его, как сглазил ребенка».

Тео отодвинул от себя пиво вместе с этой ужасной мыслью. Но попытка снова сосредоточиться на бумагах оказалась безнадежной — все равно что разбираться в кольцах на срезе дерева. Всякие ипотечные тонкости, пожарное страхование, страхование имущества, страхование права собственности. Работенка на несколько часов — нечего и стараться, когда голова в таком состоянии. Тео увидел в материнской коробке с документами краешек конверта с голубыми и желтыми цветами и вытащил его.

Это оказалась открытка, махровый кич: котенок играет с клубком, а мама-кошка ласково на него смотрит. Внутри напечатаны стишки:

Кто смотрит за мной,Защищает меня,Любит и пестует день ото дня?Это любимая мама моя.

Внизу коряво, точно признание убийцы, приписано:

С днем рождения любящий тебя Тео.

И проклятущие слезы снова тут как тут.

Он не помнил даже, когда подарил ей эту открытку. Судя по почерку, лет в шесть или семь. Удивительно то, что мать ее сохранила — это она-то, королева не признающего сантиментов прагматизма. Интересно, что еще там лежит?

Тео вывернул коробку на диван. Содержимое составляли в основном вполне ожидаемые вещи: страховые полисы, банковские книжки со сберегательными счетами, давно закрытыми — за каким чертом в таком случае их беречь? — но среди них попадались и странные, вроде инструкции по обследованию грудных желез, хранимой в отдельном конвертике, словно порнография. Было несколько отцовских писем — одно, похоже, времен пятидесятых, еще до женитьбы, когда Питер Вильмос служил на Филиппинах, а мать жила в Чикаго. Надежда обнаружить более молодое, пылкое и романтическое отцовское «я» — сломавшееся от столкновения с реальной жизнью, как хотел, но так и не мог до конца поверить в собственной юности Тео, — угасла по прочтении письма.