Мария Теплинская - Дядька

— И главное — не трусить! — наставлял Горюнец. — Они ведь, подлецы, как почуют, что их боятся, тут же и попрут на тебя стеной!

И вскоре они уже вместе с Леськой, с которой у Митрася сложились дружелюбные и спокойные отношения, выгоняли гусей на луговину. Гуси мирно себе расхаживали по скошенному лугу, переваливаясь, покачивая тяжелыми телами; вытянув гибкие шеи, выщипывали отросшую травку; порой оборачивали головы набок, свернув шею кольцом, плоскими клювами рылись в перьях.

Леська обычно брала с собой работу; на гусей поглядывала лишь изредка и опять мелькала спицами или мерно водила иголкой, выкладывая на полотне какие-нибудь черно-красные цветы. Первое время это немного удивляло мальчика, так как сам он первое время не сводил с гусей глаз, то и дело пересчитывая.

— А что? — объяснила ему Леська. — Да куда ж они денутся? Гляди только, как бы на тот клин не полезли — то панская земля. Пан-то Генрик хоть и добрый, да все же лишние раздоры нам ни к чему.

Однажды гуси и в самом деле посягнули на запретный клин. Что тут было! Леська, только что мирно вышивавшая, вдруг отшвырнула работу, вскочила на ноги и перуном метнулась вперед.

— Геть, геть отсель! — кричала она, отгоняя гусей хворостиной.

— Ат ведь окаянные! — выругалась она, вернувшись на место и снова принимаясь за свое вышивание. — Давно ж все выкосили, что там осталось! Нет, дрожат над этим клином, як там клад зарыт! Поди разбери тех панов…

К слову заметить, уж чего-чего, а панов кругом хватало с избытком, и не только здесь, а и по всей белорусской земле. Митранька сперва все дивился: откуда они все расплодились, и зачем их столько! Правда, настоящих панов, тех, что угодьями владеют, было всего двое, и один из них, вышеупомянутый пан Генрик, жил почти под боком у длымчан. Что же касается другого панского гнезда, Островских, то они, к счастью для местных жителей, обитали дальше к югу, до них было часа три ходьбы. Остальные помещики жили еще дальше и съезжались только на званые обеды и деревенские балы.

А вот мелких шляхтичей-однодворцев была целая прорва. С виду их даже не всегда можно было отличить от обычных мужиков, разве что из гонора шляхта избегала ходить босиком. Длымчан они не любили: считали, что те слишком много о себе понимают. А уж у самих сколько спеси! Попробуй, скажем, назвать такого молодца просто Матвеем или Петром — крику не оберешься! Случалось, и до драки доходило: беспременно требовали, чтобы к ним обращались не просто по именам, а непременно «пан Матвей» или «пан Роман». Обращались, что тут поделаешь: ссориться со шляхтой длымчанам было совершенно ни к чему. Хотя какой же он «пан», если, как всякий самый худородный Янка, и за сохой ходит, и навоз на поля возит, и скотину пасет.

Но все же, какими бы сложными ни были отношения длымчан со шляхтой, однако куда как хуже были гайдуки из имения Островских. Самих панов Островских редко кто видел: старик уже давно никуда не показывался из дому по причине «слабого здоровья», ослабевшего в результате многих лет неумеренного пьянства и изощренного в своей жестокости разврата. Сын же его, лицом и нравом явившийся точнейшей копией папеньки, временами показывался, обыкновенно верхом, реже — в коляске, но от него все тоже старались держаться подальше. Об обоих панах, а также об их логовище среди окрестных крестьян ходили самые ужасные и зловещие легенды, а поскольку почти никто их толком не видал и не знал в лицо, то эти мифы приобрели какой-то неправдоподобный, даже фантастический характер.

А вот гайдуки из Островичей появлялись в окрестностях Длыми не так уж и редко. Это были преимущественно молодые хлопцы, почти сплошь панские байстрюки — рослые, здоровенные, досыта раскормленные, со страшными, почти звериными лицами — хотя, возможно, так лишь казалось напуганным ребятишкам, — с тяжелыми нагайками у пояса. О них за версту валило дешевым табаком и водочным перегаром, а кроме того они, видимо, не любили мыться.

Митрася с первого дня предупредили: упаси Боже попасться им на глаза! Длымь уже давно стояла поперек дороги окрестной шляхте, и в первую очередь панам Островским с их гайдуками, ибо длымчане постоянно укрывали от погони беглых дворовых, однако ворваться в деревню и поучить уму-разуму ее жителей, забравших себе слишком много воли, они почему-то не решались. Хотя, с одной стороны, понятно почему: все без исключения длымчане были вольными и находились под защитой закона, а закон, как ни крути, был все-таки русский! И если бы ляхи неправедно изобидели целую общину православных селян (а значит, с точки зрения закона, все равно что русских), кое-кому очень бы не поздоровилось.

Но была и другая причина. Говорить о ней избегали; похоже, какой-то первобытный ужас перед чем-то грозным и недоступным простому разуму человека не позволял людям бросать слова на ветер. Ясно было только одно: так или иначе в этом замешан пресловутый идол, почему-то внушающий шляхте в тысячу раз больший ужас, чем простому люду. Очевидно, в глазах шляхты таинственный Дегтярной камень был незримым покровителем длымчан.

Но гайдучье племя, озлобленное на этих независимых гордых людей еще пуще своих господ, если встречало где одинокого длымчанина, зверски на нем отыгрывалось, с особенным же удовольствием — на детях и молодых женщинах. Взрослых же мужчин задевать опасались, даже если попадался один длымчанин на пятерых гайдуков, ибо знали, что мужик дорого продаст свою жизнь и хоть одному гаду непременно отшибет печенки.

Тут надо сказать, что длымчане славились по всей округе еще и своей особой наукой тайного боя — целой системой приемов и захватов, которым отцы и старшие братья добросовестно обучали совсем еще юных подлетков. При этом все длымчане были намертво связаны негласной клятвой: никому со стороны не показывать ни единого приема, ни единой подсечки, чтобы, упаси Господи, не оказалось тайное знание в руках лютых недругов. Даже своих же соседских мальчишек запрещено было посвящать в заветные тайны — разве что в самом последнем случае, если у мальца не осталось ни брата, ни отца, ни дяди — никого, способного обучить. Митрась уже знал, что его дядю Ваню тайному бою обучал отец, а после его гибели взялся доучивать дядька Рыгор. А скоро, очень скоро придет время, когда и самого Митрася дядя Ваня будет учить хитрой науке: как голыми руками защититься от вооруженного недруга.

Кое-что Митрась, конечно, знал об этом уже и сейчас — слыхал от дружков-проказников, которые, хоть и не показывали ничего вживе, однако ж болтали охотно. Главным в этой науке было то, чтобы как следует проучить обидчика, возможно, даже серьезно изувечить, но при этом ни в коем случае не убить. Последнее, впрочем, исходило отнюдь не из жалости или милодушия; ни о какой жалости к лиходею даже речи быть не могло. Чего стоил, к примеру, жуткий захват, которым издревле защищались от сабли, а позднее — от нагайки; этим захватом рука просто выламывалась из плечевого сустава, после чего вражина надолго оставался калекой, если не на всю жизнь.