Вероника Иванова - Узкие улочки жизни

— Ты тут? — спросила мама, отметив моё долгое молчание.

— Да, конечно.

— Тебя что-то отвлекло?

Несвоевременные размышления. Болтливость сознания. Но это единственное средство, которое способно помочь мне оставаться самим собой.

— Всё хорошо, ма.

— Догадываешься, как звучат твои слова?

О, мы немножко ехидничаем? Хороший знак. Сожаления о возрасте ушли в тень, уступив место почти что юношеской дерзости.

— А как они звучат?

— Мантрой. Только непонятно, кого ты заклинаешь, меня или себя.

На самом деле, я всего лишь констатирую факт, не более. Если бы всё было «плохо», промолчал бы или честно признался в посетивших меня неприятностях, одно из двух. Но врать... Зачем? Не люблю таинственность и предпочитаю честно рассказывать о своих достоинствах и недостатках, если хочу продолжить знакомство, а не разбежаться по разным сторонам света.

Хотя, вполне возможно, что в моей жизни просто не появлялось пока человека, перед которым я хотел бы предстать в наилучшем, а не в реальном свете.

Сентябрьский воздух пронзителен и невыносимо прозрачен. Ни одно время года не может в этом поспорить с осенью: зима ослепительна, весна туманна, лето наполнено знойным маревом, застилающим глаза. И только пора подведения итогов кристально чиста, начиная от листвяного ковра под ногами и заканчивая оборотной стороной небесного купола.

Клёны Ноймеердорфа, все как один начали менять зелёные плащи на золотые. Пройдёт пара недель, и в роскошных кронах не останется ни единого напоминания о прошедшем лете, а ещё через месяц дворники сгребут в небольшие кучки последние остатки некогда пышных нарядов. Да, осень вовсю уже орудует в предместьях Ройменбурга, день за днём захватывая всё новые и новые территории. Позже всего она ступит на мостовые центральной части города, да и то совсем ненадолго, до первого снега, а потом передаст бразды правления зиме. Но даже в каменном лесу подпирающих друг друга домов можно точно сказать, какой сезон на дворе. Если поднять голову и посмотреть вверх, в небо, невозможно высокое и ослепительно чистое. Вот только люди чаще предпочитают смотреть под ноги. Потому что не хотят поскользнуться на покрытых испариной конденсата камнях...

К философскому настроению чудесно подходит ненавязчивый аромат любой чайной смеси, гордо именующейся «Эрл Грей», поэтому я, повоевав с дверным замком, первым делом отправился на кухню, чтобы в тишине пустого салона подкрепить лирическое настроение чашечкой горячего чая. Хотя, «чашечкой» моего фарфорового монстра назвать трудно, и леди Оливия каждый раз, оказавшись за кухонным столом вместе со мной, трагически приподнимает брови и скорбно поджимает губы, поскольку искренне не понимает, как можно поглощать жидкость в таких количествах за один присест.

Щелчок отключившегося чайника прозвучал одновременно с хлопком входной двери, а ещё через минуту на кухню ввалилась Ева, как обычно, растрёпанная и голодная. Не в кобылу корм, сказали бы мои соседи, став свидетелями повседневной трапезы моей напарницы, но меня давно уже не удивляла прожорливость фроляйн Цилинска, никоим образом не отражавшаяся на объёмах худощавого тела.

Типичный признак медиума — способность уничтожать путём принятия внутрь всю еду в пределах досягаемости и не набирать ни грамма лишнего жира. Вообще ни грамма. Собственно, если бы меня, скажем, отправили на поиски потенциальных чтецов чужих мыслей, я бы руководствовался именно упомянутым признаком. Раньше. Лет шесть назад. Теперь всё стало гораздо проще и гораздо скучнее.

— Случаем, сегодня гостинцев нет? — жадно облизнулась Ева, обшаривая взглядом кухонные шкафы.

— Зачем спрашивать, если в вопросе уже содержится ответ?

— Значит, перекусить нечего...

— Совершенно.

Фроляйн Цилинска печально взгромоздилась на высокий стул и протянула:

— Жа-а-аль.

— Каждый день есть сладости вредно.

— Тебе — конечно вредно! А мне... У меня без сладкого мозги не работают!

Если верить изысканиям учёных, мозговая деятельность каждого человека, без исключения, осуществляется примерно по одним и тем же правилам и законам, стало быть, слова моей напарницы можно принять либо за оскорбление, либо за наивную простоту. Но делать выбор и принимать решение — слишком трудоёмкий процесс. Лучше продолжить легкомысленную болтовню:

— Ты собираешься работать головой прямо сейчас?

— Нет. А что? — насторожилась Ева.

Я помахал в воздухе выуженным из кармана пиджака кульком леденцов:

— Вот когда соберёшься, тогда и...

— Да-а-ай!

— Только одну.

— Жадина!

Она засунула конфету за щёку, но всё равно скорчила недовольную физиономию и, чтобы у меня не оставалось ни малейших сомнений относительно глубины нанесённой обиды, нажала кнопку дистанционного пульта, впуская на кухню новости изо всех уголков мира. Но в этот раз беготни по каналам не состоялось, потому что...

— Мы ведём прямой репортаж с места события, — доверительно, напористо и слегка взволнованно сообщила молоденькая журналистка, тискающая в руках микрофон. — Полиция прибудет с минуты на минуту, а пока мы имеем возможность показать вам... Убедительная просьба к родителям: выключите телевизор или уведите детей подальше от экрана!

Дурацкая дань цензуре. Детская психика всё равно пострадает, не от ужасного зрелища, так от самого запрета, а телевизионная братия ни за что не откажется от широкого показа «кровавых» новостей. Это же рейтинги, приток рекламодателей, процветание телеканала... Деньги, деньги, деньги, ничего кроме денег. Жестокие времена, жестокий мир. Но горячо и страстно осуждать не могу, поскольку и сам не бессеребренник.

«Какая удача! Наконец-то и нам досталось хоть что-то вкусненькое. С барского стола объедки, но всё же... Хелен с ума сойдёт от зависти! Ну и поделом ей: не хотела работать с утра пораньше, вот и пролетела мимо славы...»

Лучше бы вы, фроляйн, хоть на мгновение задумались о том, что показываете с экрана. Слава, желание утереть нос друзьям и врагам... А где сочувствие? Где сопереживание? Где хоть немного жалости к пострадавшим? Надеюсь, это не очередная авария на перекрёстке Нойбау и кольцевой? Лично мне с лихвой хватило прошлого раза. Воскрешать в памяти тогдашние впечатления не хочу.

Камера, выдержав лицемерно вежливую паузу, переключилась, вместо оживлённо тараторящей женщины показав... Другую женщину, но словно по заранее задуманному и воплощённому неизвестным режиссёром контрасту, молчаливую. Вернее, умолкшую навсегда.

После падения с высоты человек почти всегда выглядит ломаной куклой, но сейчас нам демонстрировали явное исключение, которое язык не поворачивался назвать «счастливым». Женщина, лежащая у входа в «Сентрисс», казалась жертвой обморока. Словно шла через площадь, почувствовала себя дурно и тихо опустилась на мостовую. Если бы не кровь, ручейками разбегающаяся от тела по швам каменной плитки, трудно было бы поверить в произошедшее несчастье. А руки... Пожалуй, впервые вижу, чтобы кто-то, самостоятельно или с чужой помощью бросившийся вниз, крепко обхватывал себя руками. Да, точно впервые. Так не бывает. Не должно быть.