Марк Даниэль Лахлан - Темный лорд. Заклятье волка

Беатрис отложила иголку, пяльцы и подошла к окну. На улицах бурлит жизнь, там столько интересных людей, одна­ко греки не потерпят, чтобы она гуляла одна. До нее доноси­лись запахи рынка: пахло яичницей и кострами, на которых она готовилась, витал сырный дух и над всем этим — запах рыбы. Прямо на улице продавец рыбы установил небольшую жаровню, он вытаскивал из сети трепещущую серебристую скумбрию, бил о мостовую, потрошил и поджаривал на гла­зах у ждущей очереди.

Ей необходимо пройтись, выбраться из этой промозглой маленькой комнатки, немного размяться.

Беременность изнуряла ее. Сколько уже? Шесть месяцев? Семь? Тело казалось тяжелым и раздутым, как будто она вы­пила ведро воды. Она и ходит уже вразвалку.

Беатрис легла на кровать, надеясь, что Луис вернется пораньше и они прогуляются по рынку. Ей нестерпимо хоте­лось инжира, но это точно из-за беременности. Надо было попросить его, чтобы купил инжира.

Беатрис говорила мужу, что сны с тех пор, как они при­ехали в Константинополь, перестали ее мучить. На самом де­ле они изводили ее сильнее прежнего. Вечно она бродила по речному берегу, где росли деревья, похожие на изваяния из белого камня, где луна серебрила воду, где кто-то возился и сопел в лесу у берега. Теперь этот монстр из леса был как будто ближе. Он искал ее. Для чего? Чтобы причинить ей зло. Да, причинить зло, но не желая того, — так сбивает с ног оке­анская волна, так дерево, падая, убивает, так ветер разруша­ет, не ведая жалости. Просыпаясь, она всегда помнила те страхи, какие пережила во сне, они гудели в душе, словно ко­локол, отбивающий часы.

Только с Луисом ей становилось легче. Очнувшись от оче­редного кошмара и видя его рядом с собой, она обнимала его, успокаиваясь от тепла человеческого тела.

Беатрис встала с постели и вернулась к окну. Перед ней, у подножья холма, раскинулся квартал при маяке — нагро­мождение лачуг ограничивали яркие голубые воды Золото­го Рога и гавань, единственная гавань, в которой принима­ли чужестранцев без официальных бумаг. Сидеть у окна было ее единственным развлечением, хотя зрелище было что надо. Ее очаровали городские улицы, людей было так много, они были такие разные: мавры с чернильными лицами, вос­точные торговцы в одеждах жителей пустыни, чиновники в одеяниях всех цветов, которые бросались в глаза. Она на­блюдала, как ссорятся рыночные торговцы, как детишки пы­таются украсть с прилавка фрукт или булку, как чужеземцы высаживаются на берег, немедленно попадая в толпу мошенников и воров.

За водой поднимались голубые холмы, и их венчала боль­шая белая церковь Святого Димитрия. На горизонте висе­ла призрачная дымка, и она подумала, нормально ли это для лета.

Беатрис скучала по жизни при дворе, по своей семье, по знакомым из Руана. Ей ужасно хотелось знать, как пожива­ют ее младшие сестры Эмма и Хавис. Вспоминая, как они играли в прятки в лесу, она всегда смеялась, но порой на гла­за наворачивались слезы. Камеристки твердили им, что вы­сокородным дамам не следует играть в такие грубые игры, но камеристки были местные, отец специально нанял их, что­бы прививали его дочерям франкские манеры. Маленькая Хавис сказала своей камеристке, что она дочь викинга, а зна­чит должна закаляться, потому что северянки нисколько не похожи на вечно падающих в обморок франкских женщин. Когда мужья бьют их, они не плачут и не жалуются, а берут палку и дубасят в ответ.

— Но это же неестественно, — сказала камеристка Барза.

— Писать мужу в суп тоже, однако именно так и сделала моя тетя Фрейдис, когда мой дядя ее побил, — заявила Хавис.

Беатрис не знала, увидит ли когда-нибудь сестер. Если она носит под сердцем сына, то возможно. Она опустила голову. Но вдруг это не сын? Тогда им придется попытаться еще раз и еще, пока не родится наследник. Может, она даже купит мальчика на рынке, чтобы выдать за своего ребенка перед отцом. Чем больше она об этом размышляла, тем больше ей нравилась эта идея.

Как там мама? При мысли о матери слезы потекли по ли­цу. Должен быть способ вернуться. Но не раньше, чем сны перестанут ее терзать. Она бежала с Луисом по любви, одна­ко причина была не только в этом — не такая же она дурочка.

У многих благородных дам были любовники, они умудря­лись держать их при себе, несмотря на выбранных родите­лями мужей. Менестрели, учителя, советники, даже торгов­цы — у всех у них находился благовидный предлог, чтобы регулярно навещать госпожу. А при старой, сонной или пад­кой на подарки дуэнье все было возможно, особенно когда твоего мужа интересует только война и его вечно нет дома.

Нет, она знала, почему бежала из дома. Сны. Что-то гонит­ся за ней, и в Руане оно ее едва не настигло. Ей пришлось бе­жать оттуда, спрятаться. Она горячо любила Луиса, но если бы было возможно, она нашла бы для него место в своей жиз­ни там, в Руане.

Беатрис помнила то утро: морозный рассвет, когда она украдкой выбралась из замка, чтобы оседлать лошадь и от­правиться на встречу с Луисом. Она искала его в лесу и за­метила кое-что странное — рассвет так и не наступил, луна висела высоко в небе. Стояла глубокая ночь. Почему страж­ники отца хотя бы не окликнули ее? Неужели, покидая за­мок, она никого не разбудила, даже собаку?

Было холодно, очень холодно. Она развернула лошадь, что­бы возвратиться, вокруг нее все сверкало, покрытое инеем, пар от конского дыхания казался серебристым в свете луны. Ей чудилось, что лес глядит на нее бесчисленными глазами, и ей нестерпимо захотелось оказаться дома. Она пришпорила лошадь, но та даже не шелохнулась.

За спиной Беатрис в лесу что-то зашумело.

— Луис?

— Луиса здесь нет, а ночь холодная. Не хочешь погреться у моего костра?

Шагах в двадцати от нее стоял очень странный человек: высокий, с копной рыжих торчащих волос. Явно чужестра­нец. Одет просто неприлично: на поясе затянута волчья шку­ра, едва прикрывающая срам, на спине — длинный плащ из перьев. Чуть поодаль, под деревьями, горел костер. Как это она раньше не заметила?

Беатрис снова пришпорила лошадь, но та не сдвинулась с места, замерев, словно заколдованная.

— Подойди же, госпожа, снег холодный, а у моего костра тепло. Хотя, как я вижу, в душе у тебя живет такой холод, ка­кой не растопит ни одно пламя!

— Я не могу оставаться с мужчиной наедине. Отойдите от меня, сударь. Мой отец не терпит бродяг в своих владениях, не говоря уже о тех, которые так развязно пристают к его до­чери.

— А ты красотка. Он вечно выбирает красоту и жизнь, ка­кие больно терять. Он мог бы отправиться к умирающим с голоду, к больным, к узникам и забрать их — он их и так за­берет, — однако более всего ему любезны жизни цветущих и прекрасных, таких, как ты. Сойди с лошади.