Ольга Громыко - Год Крысы. Путница.

Тсарь потрясенно, но отнюдь не испуганно вскинул брови: ты глянь, этот выродок затеял переворот! Какая неслыханная глупость: дворцовая стража всецело предана (и трижды перепроверена Кастием!) Витору, и если раздавить эту горсточку храбрецов…

— Кастий! Но глава хорьков и сам не шелохнулся, и едва заметным движением руки остановил напрягшихся помощников.

— Простите, ваше величество, но я не считаю себя достойным вмешиваться в семейные дела тсарей, — мягко заметил он. — Разберитесь вначале между собой.

Измену сына Витор предвидел давно, даже как будто обрадовался, что его подозрения оправдались. Но измена ближайшего соратника? Человека, которого он знал уже несколько десятков лет и которому доверял почти так же, как себе?!

— Мерзавцы! Предатели! Да я вас! — Тсарь пошатнулся, схватился за грудь, из которой как будто чья-то невидимая рука разом вырвала сердце, и тяжело осел на пол.

— Лекаря, живо! — Кастий и Шарес кинулись к нему с разных сторон, собираясь приподнять и усадить в кресло, но Витор с яростью отмахнулся. На белом как мел лбу выступила холодная испарина, умирающий судорожно хватал ртом воздух.

— Я все равно… победил… — Даже жуткая боль не смогла смыть с тсарского лица торжества человека, достигшего цели всей своей жизни — пусть в самом ее конце. — Война уже… началась… тебе ее… не… остановить… крысены…

Тсаревич, не веря, глядел на обмякшее тело: остановившиеся выцветшие глаза, редкие волосы с перетяжкой от скатившейся при падении короны, отвисшая челюсть… И это ему, полоумному больному старику, он без боя уступал все важные решения, наивно полагая, что возраст и мудрость идут рука об руку?!

Родители всегда кажутся нам куда больше и могущественнее, чем они на самом деле есть. Но понимаешь это, только когда сам становишься отцом — или лишаешься его.

— Как вы могли, — потрясенно прошептал тсаревич, — такое допустить?!

— Как вы могли такое допустить, ваше величество? — вежливо поправил Кастий.

Щепку они смотрели друг другу в глаза, потом лицо парня изменилось, закаменело, будто с него уже чеканили монеты, и ринтарский тсарь сухо и отрывисто велел:

— Отправьте к Хольгиному Пупу письмо с отменой приказа. С кем хотите — гонец, гончая, сам Саший, лишь бы поскорее! И седлайте коров. Мы выезжаем немедленно!

— Да, ваше величество, — кротко подтвердил начальник тайной стражи, поклонился и вышел.

Мы — это надо с полсотни тсецов снарядить. Бывалых, но молодых и горячих — в седлах придется есть и спать, а из них, возможно, сразу кинуться в бой. Один приказ — в казарму, второй — в коровник, третий-четвертый-пятый слугам, чтобы готовили тело к похоронам, а дворец к трауру. В конце концов, он был хорошим тсарем. А человеком… Хольга ему судья.

Несмотря на крайнюю серьезность ситуации, Кастий улыбался в усы.

Стая наконец дождалась нового вожака — молодого, умного и решительного. Давно пора.

Когда первые саврянские лодки достигли острова, их там уже ждали: и тсецы, и вовремя разбуженные, хоть и мало чего со сна соображающие работники. Топоры и колья привычно, как на учебе, лежали в их мозолистых ладонях.

Лезть на этого ежа савряне побоялись, заработали веслами на месте, оглядываясь на отставших. Лодки постепенно скапливались у берега растущим вширь и в толщу полукругом. Блики факелов плясали на воде, густой смоляной дым стлался поверху. Стороны все громче и враждебней перекрикивались, подбадривая себя перед боем.

— А ну пошли вон с нашей земли!

— Накася выкуси, ворье!

— От ворья слышим, дай только до вас добраться!

— Так добрались же уже, чего ждете? Штаны меняете?

— Вам, трусам, даем время подальше отбежать!

— Ой-ой-ой, добренькие какие!

— Да уж мальцам косички не режем! Только круглорожим свиньям уши!

— Крысы!

— Сволочи!

— Воры!

— Щхарские девки!

Некоторые из ринтарцев бывали в славном городе Щхарске, но, хотя и остались довольны тамошними девками, сравнению не обрадовались. — Да у вас что ни город, то курятник!

— Так иди сюда, петушок, потопчи!

На лодках захохотали, заулюлюкали. Их собралось уже достаточно, чтобы савряне не чувствовали себя шавками, облаивающими медведя. Ринтарцы тоже не унывали: за ними был Йожыг, от которого уже спешила подмога.

Колай, стоявший в заднем ряду, точнее, даже в камышах за задним рядом, трясся как лист. Цыка с Михом куда-то пропали, а ему драться с саврянами ну никак не хотелось, даже несмотря на дразнилки. Он и военный-то налет на веску ничком пролежал на дороге, насмерть затоптанный саврянской коровой (хорошо, никто добренький не добил).

Знаменного тоже отчего-то не было видно, хотя ему полагалось бы стоять впереди. Но замещавшие его тсецы из особо приближенных держались твердо и уверенно: мол, если куда-то и отлучился, то наверняка за подмогой.

И тут на линию прибоя, в грязную пену с водорослями, влез обсохший, передохнувший молец, воздел посох, подожженный в костре — факел вышел длинный и видный всем, — и заблеял во всю свою козлиную глотку, чередуя ринтарские слова с саврянскими, так что худо-бедно, но понимали его все:

— Остановитесь, глупцы! Разве не видите — то Саший искушает вас во тьме ночной! Богиня моими устами предупреждает вас: не поддавайтесь ему! Только теми он способен править, кто сам впустил его в свое сердце нечестивыми желаниями и помыслами! Отриньте их, и спасены будете!

Обе стороны ошеломленно замолчали. О Хольгином пророке знали почти все — кто видел, кто только слышал, но сразу догадался. Савряне относились к ринтарскому проповеднику более скептически, но Богиня-то едина! Как и ее священная книга, уже сотни лет переписываемая без малейших изменений — приходилось изощряться в толковании.

Часть противников послушно сотворила Хольгин знак — правда, свободной рукой, во второй продолжая сжимать оружие. Колай и вовсе принялся истово молиться: Лучезарная, не попусти!

— Хольга вложила в вас души не для того, чтобы вы замарали их грехами! А чтобы сохранили в чистоте, несмотря на мирские искушения и власти! — упоенно продолжал молец — еще ни разу ему не доводилось вещать перед таким скоплением народа! Сам святой Трачнил позавидовал бы. — Знайте: чаша Ее терпения уже полна до краев и скоро опрокинется на ваши неразумные головы! Если…

Откуда пустили эту стрелу — с реки или с берега, — никто так и не понял.

Молец всхлипнул, выронил посох, тут же с шипением угасший в воде. Потянулся к торчащему из-под ключицы древку, но не достал: рука опала, ноги подкосились, и пророк, нелепо изогнувшись, будто из него выдернули стержень, упал.