Юлия Остапенко - Птицелов

— Ты так сильно его любишь?

Она засмеялась, не поднимая головы. Потом вскинула лицо и на секунду прижалась лбом ко лбу Марвина.

— Не его, — ответила Ив. — Не его.

Какое-то время они сидели, не шевелясь; Марвин всё так же сжимал шнуровку рубашки, Ив по-прежнему сидела, прижавшись к нему сзади и положив голову ему на плечо. Потом она отстранилась, и он встал.

— Где этот охотничий домик?

— Как выйдешь за ворота, езжай через восточную часть леса. Там сразу увидишь тропу. Поедешь прямо по ней. — Она немного помолчала, потом, словно вспомнив что-то, добавила: — Он просил передать, что теперь поймает тебя, потому что должен.

— Должен? Так и сказал?

— Так и сказал. Марвин… Я прошу, будь к нему милосерден.

«А разве он был милосерден к Рыси, к Гвеннет, к тебе?» — подумал Марвин.

Но пообещал:

— Я постараюсь.

И почувствовал боль от облегчения, которым осветилось её лицо. Может, ты любишь и не Лукаса, Ив, но и явно не меня. Как бы ты, должно быть, хотела, чтобы мы с ним и вправду были одним человеком… и вот его бы ты любила больше жизни, верно?

«И если уж быть честным до конца, — подумал Марвин, — разве я бы тоже этого не хотел?»

Охотничий домик, о котором говорила Ив, находился не очень далеко от замка — по нынешней погоде туда было около дня пути. Лукас поехал не один: его провожал непоседливый болтливый юноша, представившийся младшим егерем Мекмиллена. Всю дорогу он сетовал, что после несчастья на последней охоте месстрес Ив запретила устраивать выгоны, пока с местных озёр не сойдёт лед — а ждать этого ещё по меньшей мере месяц. Мальчишка отчаянно тосковал по своему учителю, погибшему на той самой охоте, и с удовольствием делился с Лукасом как воспоминаниями о нём, так и мнением о своей хозяйке, её сыне и прислуге замка. Лукас слушал молча, изо всех сил стараясь не выдать, с какой жадностью он ловит каждое слово юного болтуна, но ещё больше сил уходило на то, чтобы не задавать ему вопросов, не просить расписать в подробностях каждый день его хозяйки, каждую сторону её существования. Он боялся, что, если узнает слишком много, этого ему станет невыносимо мало, и тогда он не сможет противиться желанию увидеть её ещё раз. А это было глупо, глупо и бессмысленно, и оттого, с какой ясностью он это теперь понимал, Лукасу хотелось взвыть. Поэтому он только кивал, выслушивая удивительно бессвязную и бестолковую болтовню молодого егеря, и сам не знал, то ли ему хочется заткнуть мальчишку, то ли умолять его никогда не умолкать.

Эта пытка закончилась сама собой, когда они достигли места. Дом находился в глуши, в переплетении звериных троп; здесь никто не жил с осени, и последнюю сотню ярдов пришлось прорубать сквозь густой кустарник. Сам дом был в хорошем состоянии, хотя всё внутри покрылось толстым слоем пыли, а дорожку к двери пришлось протаптывать. Несмотря на то, что из Мекмиллена они выехали с рассветом, порог дома Лукас переступил в кромешной тьме и ещё долго искал свечи, а потом столько же времени пытался приручить отсыревшие фитили. Он предложил мальчишке-егерю остаться на ночь, но тот ответил, что превосходно знает дорогу, да и к тому же совсем не устал, а кроме того, хозяйка велела немедленно возвращаться назад. Лукас посетовал, что это жестоко её стороны, а мальчишка пожал плечами и с улыбкой ответил: «Ну, такая уж у меня хозяйка». Лукас проводил его взглядом, стоя на пороге, и с трудом удержался от соблазна позвать его и всё-таки уговорить остаться. Но Ив была права. Ему не стоило так много общаться с этим мальчиком. И так просто чудо, что за целый день Лукас умудрился придерживать язык и ни разу не спросил его о Марвине.

Потом потянулись одинокие дни, безрадостные, одинаковые и совершенно пустые. Домик оказался совсем крошечный, рассчитанный на двух человек, убранство было непритязательным, но неуловимо создавало уют. Лукас подумал, что Ив наверняка приложила к этому руку, а потом вспомнил, что у него нет ровным счётом никаких оснований так считать, ведь он даже не знает, любит ли она сама охотиться — из болтовни егеря было ясно только, что она пыталась приучить к охоте сына, видимо, прививая ему привычки покойного отца. О сэйре Рэйделе из Мекмиллена Лукас тоже не стал расспрашивать, ему было довольно знать, что умер он семь лет назад и сохранил у слуг о себе самую лучшую память. И, судя по всему, никогда не давал Ив повода жалеть о её выборе… Впрочем, откуда Лукасу было знать и это тоже?

Из замка Лукас взял запас провизии, воды и немного эля — он твёрдо решил не напиваться в ожидании самого главного и по совместительству последнего дня своей жизни, хотя это решение не далось ему малой кровью. Но, к его отчаянию — и восторгу, — в маленьком стенном шкафу обнаружился солидный запас сливового вина. Бутылки обросли мхом, солома, в которую они были завёрнуты, обтрепалась и погнила, а само вино успело немного скиснуть, но Лукас набросился на него как одержимый, и опомнился только когда выдул третью бутылку. И кто бы мог подумать, что тут так хорошо пьётся, изумлённо думал он, разглядывая тёмное бутылочное дно, а потом вышвырнул бутылку за окно, дополз до покрытой шкурами постели и провалился в чёрный водоворот. Когда он проснулся, за окном снова было светло, а шкуры и пол вокруг кровати были заблёваны и вымазаны грязными следами. Лукас выполз во двор, разделся донага и нырял в снег, пока не почувствовал хоть какое-то уважение к своей персоне. Потом нанёс снега в дом и старательно выскоблил дощатый пол, шкуры вывалил наружу, вычистил и оставил на морозе, надеясь, что запах выветрится. С тех пор и до самого конца он больше не пил, даже эль вылил на землю — подальше от греха. Ему отчаянно хотелось вылить и вино тоже, а лучше перебить бутылки, но они принадлежали не ему, а Ив, и он не чувствовал себя вправе самодурствовать в её доме.

Поскольку пить он зарёкся, заняться было решительно нечем. Лукас целыми днями просиживал на скамейке у входа, выстругивая бессмысленные узоры на осиновых веточках, а вечером разводил костёр и подбрасывал их туда по одной, сосредоточенно наблюдая, как пламя пожирает кору, уничтожая рисунок. Однажды ему стало жалко, он вытащил ветку из огня, сбил с неё пламя и, срезав обгоревший конец, воткнул между брёвнами сруба. Наверняка ветка вывалится после первой же метели, но сейчас ему хотелось, чтобы здесь осталось хоть какое-то свидетельство его присутствия, кроме пятен на полу и испорченных шкур.

Но, похоже, метелей до будущей зимы уже не предвиделось: погода все эти дни стояла ясная, по утрам с крыши барабанила капель, так что сидеть на скамье стало невозможно — лило на голову и за шиворот. К тому же Лукасу отнюдь не улыбалось помереть от удара сосульки по голове — ему казалось, что даже он не заслуживает настолько дурацкой смерти. Внутри дома крыша тоже протекала, и со скуки Лукас взялся починить её: не найдя лестницы, за полдня сколотил её из толстых веток, а потом до вечера счищал снег, и ему даже удавалось не думать об Ив, когда он это делал. Залатав прореху снаружи, Лукас подбил несколько досок изнутри, там, где потолок потемнел от просочившейся воды, и подумал, что заодно можно бы прибраться тут. Он снова выдраил пол в том месте, которое облевал после попойки, и прошёлся по всему помещению, выгребая из углов кучи лежалого мусора. Стены кое-где тронула плесень; Лукас счистил её и, за неимением уксуса, смочил древесину вином. Потом он выбил пыль из шкур и половика, вымыл стёкла в окнах, соскоблил липкую грязь с единственного стола и двух стульев, вычистил камин и пробил дымоход. Потом вычистил коня, потом конюшню, заодно подправив покосившуюся перегородку в стойле, потом прорубил кустарник вокруг дома, расчищая путь для тех, кто придёт сюда после него…