Мэри Стюарт - Принц и пилигрим

Итак, бастард королевы.

Но от кого?

Для Сулы и здесь загадки не было. Она в жизни своей не видела сводного брата Моргаузы, Артура, верховного короля Британии, но, как и все прочие, слышала немало рассказов об этом юноше, свершающем настоящие чудеса.

А первый из них гласил о великой битве при Лугуваллиуме, где отрок Артур, нежданно объявившись рядом с королем Утером, увлек войска навстречу победе.

После — как сообщала легенда, снисходительно и не без гордости, — Артур, не ведая об истинном своем происхождении, возлег с Моргаузой, незаконнорожденной дочерью Утера и, стало быть, собственной сводной сестрой.

Время совпадало. Возраст ребенка, его облик и повадка — все соответствовало истине. И слухи об избиении в Дунпелдире, по приказу Лота или Мерлина, находили объяснение и даже оправдание, ибо таковы обычаи сильных мира сего.

Теперь Лот умер и Мерлин тоже.

У короля Артура довольно иных забот, более важных, и кроме того — если правдивы россказни, что передаются в тавернах из уст в уста, — к нынешнему времени он обзавелся не одним десятком бастардов и то позорное сближение решительно выбросил из головы или просто забыл о нем. Что до Моргаузы, она не станет убивать собственного сына. Никогда.

Но вот не стало короля Лота, не стало и Мерлина, а верховный король далеко — так почему бы королеве не забрать мальчика к себе? Зачем скрывать его в этой глуши?

Во власти тяжкого, леденящего страха Сула судорожно прижала к себе ребенка.

— Богиня да охранит тебя, да отвратит от тебя мысли королевы. Пусть позабудет о тебе! Пусть оставит тебя здесь. Мой красавчик, мой Мордред, мой мальчик с моря…

Ребенок, разбуженный резким движением, крепче обнял женщину за шею и пролепетал что-то, уткнувшись ей в плечо, приглушенно и невнятно.

Однако Сула затаила дыхание и умолкла и принялась укачивать малыша, глядя поверх детской головки на стену хижины.

Спустя какое-то время негромкие, привычные звуки дома и глухой шум моря снаружи вроде бы успокоили Суду.

Ребенок задремал у нее на руках. Убаюкивая малыша, она тихонько запела:

С моря пришел ты, мой принц, мой Мордред.Ты спасся от длинноволосой феи, что качается на волнах,Ты пришел от сестры ее, морской царицы,Той, что поедает утопших, той, что увлекает ладьиВ глубины вод.Ты пришел на землю, чтобы стать земным принцем,Ты вырастешь, вырастешь, вырастешь…

В ту ночь королева Моргауза не устраивала пиров.

Когда пришли свежие вести о смерти ненавистного колдуна, она долго сидела неподвижно, а затем, взяв светильник, ушла из освешенного зала, где не умолкала шумная беседа, и направилась в потаенные подземные покои, где творила темную магию и дожидалась доступных ей отблесков Ясновидения.

В первом покое, заменявшем хранилище, на столе стояла полупустая бутыль с остатками яда, составленного ею для Мерлина. Улыбаясь, Моргауза прошла в следующую дверь и опустилась на колени перед заводью видения.

Образы расплывались, таяли. Опочивальня с вогнутыми стенами; верно, комната в башне? Ложе, на нем человек, недвижим, точно в оковах смерти. И сам похож на смерть: невероятно стар, тощ, как скелет, седые пряди разметались по подушке, седая борода свалялась клочьями. Моргауза не узнавала его.

Старик открыл глаза — да, то был Мерлин. Темные, жуткие очи глядели с посеревшего лица сквозь пространства и через моря прямехонько в глаза той, что преклонила колена у потаенной заводи.

Скорчившись, королева прижала ладони к животу, словно защищая последнего, еще не рожденного Лотова сына. Она поняла: слухи снова солгали. Мерлин жив, и, хотя состарился до срока, ибо здоровье его подорвано ядом, у колдуна достанет сил, чтобы погубить и саму Моргаузу, и ее замыслы.

Не вставая с колен, Моргауза сотворила исступленное, паническое заклятие, надеясь, что старик ослаблен недугом и ей удастся-таки защитить себя и сыновей от Артуровой мести.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

МАЛЬЧИК С МОРЯ

Глава 1

Мальчик затерялся в летнем мире, один на один с гудением медоносных пчел.

Он лежал на спине среди вереска, на вершине утеса. Неподалеку темнела ровная полоса взрезанного торфа. Прямоугольные торфяные брусочки, сложенные штабелями вдоль вырытой канавы, точно ломти черного хлеба, сохли под жарким солнцем. Мальчик трудился с самого рассвета: борозда протянулась длинная. А теперь мотыга валялась без дела, а работник расположился подремать после полдника. Одна рука, распростертая на земле, все еще сжимала остатки ячменной лепешки. Шагах в пятидесяти от края утеса притулились два материнских улья — грубые сооружения из ячменной соломы. Сладкий запах вереска кружил голову, словно хмельное питье, что со временем сварят на меду. Пчелы со свистом проносились мимо, точно камушки, выпущенные из пращи, порою на волосок от его лица. Помимо пчел сонную полуденную тишину нарушали только крики морских птиц, угнездившихся далеко внизу, на выступах скал.

Но вот гвалт зазвучал по-иному.

Мальчик открыл глаза и прислушался, не двигаясь с места. В новом, встревоженном гомоне моевок и чистиков он различил более низкие, четырехкратные тревожные ноты крупных чаек. Сам он не шевелился уже с полчаса или больше; впрочем, птицы к нему давно привыкли. Он повернул голову: над краем утеса, в нескольких сотнях шагов, заплескав крыльями, взмыла целая стая, словно снежный вихрь. В том месте в скалы врезалась небольшая бухта, глубокий заливчик, лишенный береговой полосы. Там гнездились сотни морских птиц: кайры, бакланы, моевки, а с ними — самка крупного сокола. Сейчас она металась туда и сюда вместе с орущими чайками.

Мальчик уселся. Взгляд не различал в заливе ни одной лодки, но лодка вряд ли вызвала бы подобный переполох среди птичьей колонии, утвердившейся высоко на утесе. Орел? Тоже не видно. Самое большее, хищный ворон охотится за птенцами; впрочем, любое разнообразие в монотонной дневной работе пришлось бы ко двору. Мальчуган поднялся на ноги. Обнаружив в кулаке остатки лепешки, он поднес было кусок ко рту, углядел в нем жука и с отвращением отшвырнул прочь. И побежал сквозь вереск в сторону бухты, туда, где царила суматоха.

Он подобрался к самому краю утеса и глянул вниз. Птицы с воплями закружились выше. Тупики срывались со скал и неуклюже взмывали вверх на негнущихся крыльях, растопырив лапы. Крупные чайки с черными спинками пронзительно орали. На выбеленных уступах, где на гнездах рядками восседали моевки, взрослых птиц не осталось — все они с гомоном носились в воздухе.