Пастыри чудовищ. Книга 3 - Елена Владимировна Кисель
На это смотрит древний старик в окружении внуков — и шепчет помертвевшими губами: «Остаюсь человеком». А рядом умирает женщина, соединяя смертный и детский крики, потом детский крик становится громче, ярче…
Кричит мальчик на залитой алыми потоками белой площади. Под беспощадно-синим небом — белое, алое и синее сомкнуты намертво, связаны, как смерть, катастрофа и детский крик. Крик режет слух, расходится волнами, идёт сквозь годы — и она пытается уловить, что там, в этом крике… «Умрите!» — или какое-то другое слово, это почему-то очень важно…
Но крик перебивается плеском волн, а плеск волн — звуками музыки. Музыка порождает огонь — и вот загораются небеса, а потом и весь мир, и застывает фигура над пропастью — словно пытается отыскать кого-то, и плещет в ответ огню море — и огонь и море одинакового, сумасшедшего, василькового цвета.
Потом приходит белый росчерк — это бежит куда-то белая лисица, а может, кот. Мёртвая женщина обнимает белого зверя, будто желая защитить от кого-то, а тот, кто наблюдает за этим, поворачивается (опять серебро, только в волосах) и говорит: «Вы попытаетесь спасти всех» — будто обвиняя…
Всех спасти нельзя. Иногда не можешь — даже себя. Она знает это не пытается бороться больше — опускает руки и погружается в холодную ласку солёной бездны. Всё дальше и дальше от отчаянного зова с поверхности.
«Пастырь».
Не тот зов. Этот давит грудь, врастает под кожу, этот наполнен безумием и голосом тлена.
«Ты не можешь уйти, Пастырь. Ты дала мне клятву».
Клятва… натягивается и удерживает её, как пуповина, не даёт опуститься на дно тёмных шорохов и слепых путей. Она клялась отозваться, кому?
Зов доносится вновь, теперь уже громче, а внизу, в темницах бездны, таится что-то страшное, и Гриз смотрит в серебристые бельма, в силу, которая задержала её здесь.
«Ты не можешь уйти, Пастырь. Потому что тоже слышишь».
— Гриз! Услышь меня, Гриз! Отзовись!
Если ты упадёшь — подхватит ли кто-нибудь? Если ты обернёшься…
Она падает — и она оборачивается — и внутри бездны слышит глухие удары. Словно что-то огромное колотится, пытаясь выйти на волю. И каждый удар порождает звук, и звуки складываются в зов, который неотвязно звучит из глубин.
«Ос…во…бо…ди! Ос…во…бо…ди! Ос…во…бо…»
Зов пронизывает бездну, разливается по смутным тропам, и отзвуки зова — в крике мальчика на выпачканной алым площади, в безумии животных, в криках «Меня заполнили», и его отметку несёт варг, идущий в пламя, и зов прорастает в того, кто сам прорастает во все сосуды своего пламени, он — во всех и во всём…
Если ты уйдёшь — твои стада окажутся одни перед всем, что придёт, Пастырь.
«Нет!» — кричит она — и изгибается в пеленах вязких волн, и, преодолевая собственную слабость, рвётся вверх, прочь от бездны, от видений, от гулкого «Освободи! Освободи!» Навстречу к кому-то, кто ищет её среди кровавых волн, кто зовёт в шторме, повторяя её имя…
Воздуха нет в груди — всё заполнено солёным и горьким, вязким и холодным. И в глазах — темнота и колышущаяся муть. Но кто-то уже близко, кто-то твердит ей: «Гриз, Гриз, пожалуйста, останься со мной» — и она делает последний рывок к поверхности, протягивает ладонь…
И вцепляется в чьи-то тёплые пальцы, будто в надёжное, просмоленное дерево корабля.
ЯНИСТ ОЛКЕСТ
Не знаю, как долго я зову её. Сперва шёпотом, потом вполголоса, а потом я уже кричу и трясу её за плечи, прошу очнуться, клянусь в чём-то, умоляю — и зову опять.
Моя невыносимая не слышит.
На моих руках она лежит — с широко распахнутыми глазами, грудь почти не вздымается, а дыхание чуть слышное, прерывистое, и вокруг нас, как вокруг колыбели больного ребёнка, смыкается смертная тишь, падает полог, за который заходят лишь Провожатые…
За этим пологом — рычание алапардов и визгливые крики гарпий. Мелодичные распевы нойя перевивают друг друга — это Аманда, словно цветочный вихрь, вытанцовывает по поляне. То ли отпугивает, то ли усыпляет зверей. А Мелони нет, она бросилась куда-то, наверное, вдогонку за этой Креллой. И я не могу помочь.
Не могу вернуть.
— Гриз, Гриз, прошу тебя, пожалуйста, услышь меня, вернись ко мне, не уходи!
Никогда раньше я не повторял её имя столько раз. Даже в своих мыслях. Никогда не твердил так громко, что люблю её. Мне было неловко, и ей тоже, и казалось — будет хоть сколько-то времени, чтобы сказать…
Но теперь я кричу ей об этом. Повторяя снова и снова, глядя в белое лицо с едва различимыми точками веснушек, с приоткрытыми губами. Капли стекают по её щекам, по лбу — наверное, слёзы деревьев, которые там, высоко над нами… а может, это и мои слёзы тоже.
Потому что я понимаю, что она выскальзывает из моих пальцев, что мне не удержать её — и грудь у неё вздымается реже и реже, пока не замирает совсем.
Распахнутый взгляд полон зелени. Медленно сочатся капли крови из разрезанной ладони. Провожатые в их белых одеждах приходят и незримо становятся вокруг нас. С усмешками, выблескивающими из-под капюшонов, эти усмешки говорят: «Всё кончено, ушла» — но я вдруг понимаю, что дозовусь.
Потому что она просила об этом.
Я перестаю кричать и звать и сцепляю её окровавленную ладонь со своею. Единый — помоги ей, прошу… и мне тоже, потому что сейчас я поступлю опрометчиво.
Я взываю, как меня учили звать с детства — но не к моему Дару. Я зову и тянусь к сущности варга, к крови, которая растекается теперь по моей ладони, и на миг, когда я вижу перед собой шторм в необъятном алом море — я бросаю зов в это море. Зову самую невыносимую и самую лучшую из всех, варгиню и пастыря, подругу и главу нашего «Ковчежца», свою любимую Гриз Арделл — и на мгновение мне кажется, что сейчас и меня закружат и погребут беснующиеся волны (пусть, я и там буду искать!) — но тут холодные пальцы сжимают мою ладонь.
И я держу, держу как можно крепче, а Гриз Арделл на моих руках сперва закрывает глаза, потом опять открывает, выгибается во вдохе, словно забыла — как нужно дышать. И принимается