Пастыри чудовищ. Книга 2 (СИ) - Елена Владимировна Кисель
Теперь мы молчим долго, и Гриз Арделл глядит на меня, словно обвиняемая на суде. Она, кажется, даже с радостью протягивает мне на ладонях возможность обвинить её.
Только вот я не желаю брать на себя роль судьи.
— Вы это сделали, чтобы спасти человека. В первый раз. Да?
— Верно.
— Сколько вам было тогда?
— Семнадцать.
Она не говорит о том — с каким животным этом было, кого она спасала… Откуда-то я знаю — она ответит, если я спрошу. Но я не спрошу, потому что ей и так очень больно, а то воспоминание сделает ей ещё больнее, хотя куда уж. Быть оторванным от родных, от животных и общины, с которыми прожила с детства, и уйти в неведомый мир — словно маленький корабль в бурю, это…
— Я и так собиралась уходить. Отец надеялся, что я стану новой наставницей варгов при общине. Но выхаживать раненых зверей и приглядывать за территорией на день пути вокруг… мне всегда казалось, что мы не для этого рождаемся. Глупо провозглашать, что ты — мост между людьми и животными, когда почти не видишь тех и других, а сидишь вместе с общиной в лесах. И я выбрала это, — она усмехается хрупкой, болезненной усмешкой. — Сначала пару лет поскиталась — была у терраантов, потом работала у других ковчежников. И потом вот этот питомник и моя группа. Здесь приходится чаще рисковать — вы же видели.
Взмах левой ладонью, туго замотанной белоснежным бинтом. Алое под белым там, на ладони… таится до времени, пока его не придётся выпустить в следующий раз.
— За последние годы я была на «лёгких путях» девятнадцать раз, и с каждым годом это происходит всё чаще. Может быть, возрастает искушение, а может, просто становится больше опасных вызовов. В любом случае, я не смогу отсиживаться в глуши. Если уж я такая — принесу как можно больше пользы, пока окончательно не уйду в перерождение. А может быть, те, кто здесь… может, они помогут мне продержаться подольше.
«Те, кто здесь…» — это Мелони, и Аманда, и Йолла, Фреза, конечно, тоже. Наверное, животные. Точно уж не проклятый господин устранитель. Может быть, ещё Лайл. И…
Ловлю своё отражение в оконном стекле.
— Я рада, что наконец рассказала вам, господин Олкест. Теперь вы наконец знаете, что я из себя представляю, — она захлопывает дневник и невесело улыбается — вязаная зеленая кофта накинута на плечи, каштановые волосы растрепались, и под темной медью ресниц — печаль. — Свои меня называют отступницей и изгоем, прогрессисты полагают, что мы до одного — преступники и предатели рода человеческого, а другие варги крови — чего уж там, чокнутой считают за мои убеждения. Потому что идти в ковчежники, будучи при этом варгом крови — это как-то… несовместимо, как считается. Или позорит общее дело — тут я еще не разобралась.
Да. Теперь я понимаю. Что она представляет из себя. И от этого больно в груди, потому что в ней теснится море, столько слов, что можно исписать сотни книг, они толкутся, и сцепляются буквами, эти слова, комкаются в горле и не дают вам заговорить.
— Знаете, если… какой-нибудь прогрессист, или ваши родичи… или, к примеру, законник обвинит вас в том, что вы преступница, отступница и изгой…
— Что тогда, господин Олкест?
— Ну… они все будут иметь дело со мной, — я краснею и жду, что вот сейчас она рассмеётся.
Но она и не думает — и когда я осмеливаюсь поднять на неё глаза, то вижу, что боль медленно уходит из черт её лица. И в глубине её глаз, там, где таится зелень, просыпается что-то тёплое и прекрасное — словно улыбка или весна.
КОРАБЛИ ПЛЫВУТ. Ч. 1
«Можно ли назвать Перекрёстки мистическим временем? В деревенских поверьях Вольной Тильвии, Даматы, Вейгорда, Хартрата и прочих стран время Перекрестков предстаёт как некая расселина между годами, час неожиданных решений и случайных встреч…»
Тэртан Эввек, «Религии, поверья, традиции»
ЯНИСТ ОЛКЕСТ
Женщина стоит на прихваченной инеем траве. Трава — новая поросль, которая обманулась тёплой осенью. Тёмно-зелёная с инеистой проседью. И она пахнет водой и ранним утром, и подступающей зимой, и шлёт женщине едва заметные блики-знаки. Давай же, нашёптывает скованная инеем трава, давай, вдохни полной грудью, распрямись и поведи по мне ладонью, и простись с тяжкой памятью, потому что нынче мы отпускаем её по воде…
Но в руке у женщины — кнут, и она не слышит.
Женщина стоит на тёмной, предрассветной траве, чуть согнув колени и отведя руку с кнутом.
Перед двумя хищниками.
Алапард скользит и дразнится в сиянии инея, красуется медовой шкурой, и наслаждается тем, как под шерстью перекатываются мускулы, и вздергивает верхнюю губу в лукавой усмешке.
Рихард Нэйш тихо перетекает с места на место, движения вкрадчивы и осторожны, ладонь вытянута вперед, и на ладони — предостерегающий серебряный блик.
Они все трое слишком увлечены своей непонятной игрой — а потому не замечают меня, прислонившегося к стволу верного дуба-старика, неподалеку от густых зарослей ивняка. Дуб и заросли уже оголились перед зимой, но всё равно скрывают надежно, и я не так близко, чтобы слышать, но достаточно близко — чтобы видеть…
Кнутовище в пальцах Арделл тихо подрагивает — заставляя кожу скортокса струиться и рисовать фигуры в воздухе. Морвил, кружащий на полусогнутых лапах по поляне, тоже чертит в воздухе хвостом. На лице Рихарда Нэйша цветет неизменная безмятежная улыбочка.
Свист кнута и дарта сливаются в одно. Серебристое лезвие быстрее арбалетного болта срывается с ладони своего господина, но там, где была Гриз — теперь уже пустое место, только чёрная петля летит, грозясь захлестнуть устранителя за талию.
Нэйш уклоняется — и, проскальзывая под самым кончиком кнута, выбрасывает вперед ладонь с серебристой стрелкой — и теперь уже варгиня ныряет вниз. Уходит в траву, будто в воду, из лежачего положения делая попытку захлестнуть лодыжки противника парализующим хлыстом. Молниеносно перекатывается — и выныривает в другом месте,
