Ирина Котова - Королевская кровь. Книга вторая

— Инландер выдал тебя за Кембритча, мама, — резко напомнил Люк, — и требовать он ничего не может.

— Да? — с сомнением спросила леди Шарлотта.

Люк быстро перевел разговор на другую тему.

— Сейчас сезон в Лаунвайте, мам. Почему не выехала в городской дом? Хватит пылиться в поместье. Тебе сколько сейчас? Сорок? Сорок один?

Она засмеялась.

— Мне пятьдесят два, мальчик мой, и прекрати льстить, ты все время повторяешь эту шутку. Что мне там делать? Я, пока была замужем за Кембритчем, растеряла все связи. А заводить снова…я слишком долго была одна и слишком привыкла к этому. Тем более, что Бернард сейчас дома, приехал на каникулы с училища.

Берни был младше Люка на пятнадцать лет, а сестра, Маргарета, на семнадцать. Поэтому общались они с трудом.

— А вот если, — с намеком добавила мать, — ты приедешь к своей старушке, то, может, я и захочу стряхнуть пыль с диванов Лаунвайтского дома, сынок. И даже потанцую с тобой на одном из балов столичного сезона. Здесь все дома будут открыты перед тобой, не сомневайся.

— Может, и приеду, мам, — ответил Люк задумчиво. — Скорее всего, так и получится.

Ближе к вечеру позвонил Нежан Форбжек, и как ни в чем не бывало, сообщил, что в следующий четверг у Соболевского снова карточная вечеринка, и его, Люка, будут рады видеть и принимать. А на Крис не надо сердиться, потому что она дура, сама все всем разболтала, и папаша ее дурак, и братец, хоть они и приятельствуют, а вот он, Люк, ничего такого не сделал страшного, и с ним обошлись несправедливо.

Люк соглашался, жаловался, возмущался, бормотал что-то полупьяным голосом, и распрощался, называя Форбжека дорогим другом и единственным, кто его понимает.

Затем отзвонился Тандаджи и отчитался о разговоре.

Делать было нечего, телевизор раздражал, как и бездействие, да еще и нос разнылся. Слуги ходили тихие, дом казался гулким, большим, и Люк спустился в холодный пустой спортзал, переоделся, обмотал кулаки эластичным бинтом. Размялся пятнадцать минут, повращал плечами, покрутил головой, чувствуя, как отдает болью в лицо, понаклонялся, поотжимался. Начал «бой с тенью» — обязательный разминочный бой с невидимым противником. И, затем, слыша, как гулом откликаются на удары стены, стал избивать боксерскую грушу, повторяя джеты, свинги и апперкоты, боковые и прямые удары, со свистом выдыхая воздух, чувствуя, как бежит пот по спине, и то и дело поглядывая на лежащий на скамейке телефон.

Он весь субботний день подспудно ждал только одного звонка и был уверен, что она позвонит. Ведь набрала же она его в пятницу. Не удержалась.

Люк развернулся и ударил по груше коленом, затем прямой ногой, добавляя к элементам бокса удары из восточной борьбы. Провел серию подходов со скакалкой, уже не обращая внимания на дергающую боль.

Подошел к телефону и набрал номер. Послушал гудки, отключился, снова ушел к груше, тренировать нижние удары и крученые, с подсечками. Ему очень не хватало реального противника. Того, кому можно было бы отвечать.

Она не брала трубку ни в следующий раз, ни через один, а он с упорством барана возвращался к скамейке и снова и снова набирал, потому что она должна была ответить — не могла выдержать и не ответить. Только не она.

На последнем звонке Марина сбросила вызов, на сообщение не ответила, и он, устав, как будто тащил на себе многотонный груз и не дотащил, потому что не хватило сил, пошел плавать в теплом бассейне, поглядывая на лежащую на краю трубку.

Он вел себя как идиот, и, осознав это, быстро собрался, надел полумаску, и уехал в один из тех полулегальных ночных бойцовских клубов, где могли сойтись в поединке и аристократ, и простой горожанин, и никому не было дела до того, кто ты, если ты хорошо дерешься и не боишься крови.

Люк курил в распахнутое окно, мерз, но упорно не закрывал его. Было пять часов утра воскресенья, и телефон молчал.

На свою старую новую работу я выходила не без робости. С одной стороны, я знала в Земноводском госпитале каждый закоулочек и каждого работника. С другой, надо было настроиться на то, чтобы не показывать излишней осведомленности, и нужно будет снова завоевывать доверие и уважение коллег.

Олег Николаевич предложил мне место старшей медсестры, но работа старшей — это в большей степени работа административная и хозяйственная, бумажки, ответственность за персонал. А я хотела помогать при операциях. Поэтому отказалась.

Зигфрид перенес меня к кабинету главврача, и сидящая у кабинета секретарь охнула и прижала руки к сердцу, наблюдая, как я выхожу из Зеркала. И я сразу отметила, что нужно как-то решить вопрос с тем, как добираться до работы. Не в сестринскую же прокладывать Зеркало, а пустующее помещение в госпитале, где постоянно не хватало места, вряд ли можно будет найти.

Я представила, как с грохотом вываливаюсь где-нибудь в бельевой или санитарной комнате, прямо в ведра, и чуть не засмеялась.

Но, как оказывается, все было решено и все было куда скучнее. Мне предстояло появляться в комнате охраны, где был специально очищен уголок. Так сказать, личный угол для принцессы. Воображение опять подкинуло красный крестик на полу, и настороженных охранников, ежеминутно оглядывающихся с утра в ожидании прибывающего Высочества.

Видимо, я все-таки нервничала.

— Я снова прикрепляю вас к Эльсену, — сказал Олег Николаевич, — раз вы с ним уже работали. Он постоянно недоволен медсестрами, после того, как вы ушли, Марина Михайловна.

— Спасибо, — искренне ответила я. Сергей Витальевич Эльсен, первоклассный хирург, нетерпимый, брюзжащий и неприятный дед, который требовал от своей команды абсолютного подчинения и слаженности и безжалостно изгонял тех, кто недорабатывал. Сергей Витальевич курил какие-то дешевые, дурно пахнущие папиросы, разговаривал сам с собой, сутулился, не стриг торчащие пучками седые волосы из ушей и носа, гонял медсестер и пациентов, имел привычку скрежетать горлом, будто отхаркиваясь, петь во время операций и проверять чистоту и длину ногтей у персонала. И при этом он был бесспорным богом в операционной. Он преображался за своими очками и маской, и мне иногда казалось, что из его глаз в те минуты, когда он по кусочкам собирал очередную жертву, смотрит и светится сам Белый Целитель.

Он не жалел себя и нас, и с ним срабатывались немногие. Чем приглянулась ему я в первые дни работы в госпитале, не знаю. Как я не сорвалась и не нахамила ему на постоянные придирки и упреки — не знаю. Я работала, сжав зубы, и только через месяц, после почти двадцатичасовой операции, когда штатный виталист упал в обморок прямо в операционной, а я продержалась чуть дольше — меня рвало в уборной от голода и слабости, я увидела, как Эльсен, бледный и строгий, обходит утренних пациентов. Потом смотрит планы на неделю. И лишь потом едет домой.