Глеб Дойников - Варяг победитель

Бок горел и обильно кровоточил. Помимо прочего, штык, очевидно, пропорол печень и Оми понимал, что умирает. У него, однако, хватило сил для того, чтобы добить уцелевших в штыковом бою — израненного штыками русского, которому Оми отсек голову, не обратив ни малейшего внимания на его мольбы о пощаде, и японского солдата с пулей в животе. Больше живых не было. Оми обессилено опустился на землю и расстегнул мундир.

— Господин сохо! — внезапно услышал он сквозь шум в ушах знакомый голос своего хейко. Рядом стояли еще трое его солдат.

— Ааххх… Я рад вас видеть, господин хейхо. Теперь вы командир группы. Вашей целью должно быть уничтожение русских пушек… Надеюсь, у вас это получится лучше, чем у меня… Удачи… А теперь я прошу оставить меня, — прошептал Оми. Силы быстро убывали и он не без основания опасался, что может в любую минуту потерять сознание. Просить кого-либо из своих солдат стать его кайсяку[105] Оми посчитал, по целому ряду причин, невозможным.

Японцы, поклонившись, удалились в лес. Оми так никогда и не узнал, что менее чем через две минуты они наткнутся на отряд солдат, тоже слышавших стрельбу и спешивших на помощь Горбатенко — только солдат будет три десятка и, потеряв одного раненым, они уничтожат двоих японцев и пленят оставшихся — это будут первые японские пленные, захваченные на материке.

Коротко вздохнув, Оми, вытянув как мог руки, направил конец фамильного меча с переделанной под армейский стандарт рукоятью на свой живот. Обряд сэппуку пришлось сократить до простого вспарывания живота совсем не для того созданной катаной — не было даже вакидзаси. Что ж, тем хуже. Катана вошла в плоть хозяина и Оми с долгим болезненным рычанием потянул ее, сколько мог, слева направо. Где-то в середине пути он потерял сознание.

Спустя несколько минут на еще живого Оми наткнулся шедший первым солдат Трофим Чепурной. Он несколько секунд пытался понять, кто и как воткнул в голый живот японского унтера, по-видимому, его же собственную саблю. Затем из жалости добил сохо ударом штыка в сердце, вытащил катану, снял с трупа ножны, кобуру с револьвером, так и не использованным Оми в последнем бою, а заодно и обшарил карманы, впрочем, не найдя там ничего ценного.

Через восемь минут после первого выстрела остатки японцев повернули назад. Теперь это были уже не цепи, а россыпь отчаявшихся людей, которые просто стремились выйти из-под огня и уже не задумывались над логичностью своих поступков. БОльшая часть шлюпок вернулась как можно ближе к берегу, оставшиеся крутились неподалеку. Еще две минуты спустя Славкин приказал прекратить огонь: цель потеряла кучность, да к тому же ему сообщили, что на орудие осталось менее чем по тридцать снарядов. Все же он не удержался и чуть позже дал еще серию выстрелов по скоплению лодок и садящихся на них людей: соблазн великолепной цели взял в артиллеристе верх над человеколюбием. Помимо уничтожения живой силы, Славкину удалось потопить одну шлюпку и, вероятно, повредить несколько других.

— И хватит, пожалуй, с них, — остановил его Ветлицкий.

— Великанов! — чуть позже позвал он командира охотников, надписывая пакет — Дай Чернышу, да подбери ему еще троих — и аллюр три креста в Порт-Артур — пусть передаст лично в руки.

Записка в пакете была короткой и энергичной — в обычном стиле Ветлицкого. Единственное, в чем он слегка поправил реальность — это написав, по известному суворовскому принципу "чего их, басурман, жалеть", что огнем артиллерии уничтожено до полка японской пехоты.

Посчитавшись окончательно, выяснили, что на первое орудие осталось четырнадцать шрапнелей, на второе — двадцать четыре.

— Однако, Александр Андреич, два батальона мы с вами точно выкосили, — сказал тоже слегка ослепленный успехом Славкин.

— Пожалуй, и выкосили, — легко согласился Ветлицкий. И тут же японский флот, как будто обидевшись на такие слова, подключил к обстрелу берега крейсера.

Всеволод, приказав прислуге и ездовым укрыться, понаблюдал с минуту за ведущими огонь кораблями и обратился к подполковнику:

— Может быть жарко. Спустимся, Александр Андреич, или здесь обождем?

— Обождем, пожалуй, — решил Ветлицкий, — куда бежать-то?

Японские крейсера, пристреливаясь, кинули несколько шестидюймовых и открыли огонь на поражение. Теперь прилетали бомбы такого калибра, что под Славкиным вздрагивала скала.

— Десять, а то и двенадцать дюймов, — прокричал полуоглохший поручик после одного из наиболее сильных разрывов. Ветлицкий только мотнул головой — мол, хоть все шестнадцать, живы и ладно.

Обстрел продолжался чуть более получаса, показавшиеся Славкину тремя. Когда, наконец, установилась звенящая тишина, Всеволод, не веря еще, что не только уцелел, но даже и не контужен сколько-нибудь серьезно, снова прильнул к биноклю. Шлюпки прошли уже две трети расстояния до судов — гребцы явно спешили изо всех сил, а на берег постепенно выбирались десятка четыре японцев — в подавляющем большинстве, по-видимому, раненых. Их сбор — сопротивления они практически не оказали — и оказание помощи раненым, вялая перестрелка с остатками группы Оми и ее пленение (Судзуки в число пленных не попал, затаившись в скалах и став единственным солдатом группы Оми, который позднее возвратился в свой полк), заняли еще два часа. Потери от первого артобстрела оказались минимальны — один убитый и пятеро раненых — все одним из первых шестидюймовых снарядов с крейсеров, упавших "с перелетом".

Увидев русских на берегу и, видимо, списав своих пленных, японцы устроили еще один мощный, но короткий, минут на пятнадцать, артналет, стоивший жизни пятерым пограничникам и семерым японским солдатам. Ветлицкий, узнав об этом, чертыхнулся и сделал зарубку в памяти об отношении японцев к своим пленным.

Несмотря на второй обстрел и новых погибших, настроение офицеров и нижних чинов, узнавших о потерях японцев и увидевших мелких, дрожащих от холода и страха пленных, заметно поднялось. При таком раскладе "косоглазых и желтобрюхих" готовы были бить даже самые робкие обозники.

До самой ночи было тихо. С наступлением темноты, Ветлицкий, втайне психуя, согласовал со Славкиным сигналы и выдвинул обе роты и оставшихся охотников к кромке прибоя. Пограничники, оставленные у орудий, должны были быть наготове, но, говоря по совести, две версты ночью по проходу к бухте означали, минимум, двадцать минут пути даже с факелами.

Солдаты ежились от ночной сырости и, пожалуй, воспоминаний о японских артобстрелах. Опытный подполковник распространил перед выдвижением к берегу слухи о том, что если японцы и повторят обстрел, то бить будут по пристрелянным местам, то есть туда же, куда и днем. Это успокаивало, но не сильно — нижние чины рассуждали между собой, что хотя хрен его знает, этих японцев, но дуло-то наклонить всегда можно, вот и выйдет, что стрельнет оно аккурат в бережок. Люди курили в кулак, ворочались на шинелях, считая ребрами камни, вспоминали дом. Постепенно все засыпали. Унтера крались вдоль берега и следили, чтобы часовые не засыпали как все. Вода тихо плескалась в берег и, как видел подполковник, постепенно достигла максимума и начала опять убывать.