Лада Лузина - Выстрел в Опере

— Приятно, что ты не дура, — панибратски похвалила экс-Киевицу Акнир. — Жаль только, умная задним числом. Я с вами полгода тут тусовалась.

— Как только ведьмы передали тебе свою силу.

— …я сразу к бабе Оле рванула.

Маша посмотрела на двадцатидвухлетнюю «бабу», на ее шестнадцатилетнюю правнучку.

— Да, я узнала тебя.

Она сразу узнала ее — гимназистку, стоявшую у польской «kawiarn'и» на Фундуклеевской и с восторгом взиравшую на красивую Катю.

Следившую за Катей!

— Ты следила за нами. Ты подсунула мне мамины записи с формулами — наше наследство.

— И вы его схавали!

— Чертов корень! — нескромно напомнил о своих скромных заслугах кот Бегемот.

— Ты не могла провернуть Отмену сама, — сказала Маша. — Ты — не Киевица.

— А вот тут ты, прости, слегка промахнулась. Теперь Киевица — я! Я — единственная Наследница. Вас больше нет. Вы не родились. Да не дергайся ты. Я ж вам больше не враг. И ты не дергайся, баб Оля, — метнула Акнир детски-презрительный взгляд на свою моложавую бабушку. — Она меня прекрасно понимает. «Дергаться» — значит «волноваться». Дай я ей все объясню. По-нашему, по-бразильскому… Позже Левый приметил, что Город сам подталкивает вас к Отмене, и понял: вся ваша слепая Троица оптом Киеву на хрен сдалась. Марина чего-то намутила с пророчеством и облажалась. Тогда Левый начал помогать вам, то есть теперь уже мне сбагрить вас сюда. И вот к чему я веду… Все теперь счастливы! Твои подруги счастливы. Город счастлив. Он сам отказался от вас. Выходит, выбрал меня. Я счастлива, что победила без крови. Отменив старую революцию, вы отменили и новую — нашу с вами. Все в шоколаде! Женщины всего мира будут счастливы, когда получат свободу. Слепые будут счастливы, потому что прозреют. Мы перестанем воевать друг с другом и будем жить дружно и счастливо, потому что Фауст не зря ж всю жизнь писал про великих ученых. Он сам станет великим. Он овладеет тайнами мира. Он выведет нового гомункулуса…

— Нового человека?

— А ты — суперкрутая! Ты просто «я крут, и круть моя крута!» — эмоционально финишировала нью-Киевица. — Сбрось все, что наговорила тебе баб Оля. Она воображает о себе, а наш Левый просто крутил ею тогда, как хотел. Сбрось тетрадку, что я вам подкинула. Ты ж не поэтому совершила Отмену! И не потому, что увидела псевдо-«Вертум». Ты выполнила предназначение. То самое, за что Город выбрал тебя!

— П-предназначение? — споткнулась Маша.

— Вспомни, когда ты взяла в руки Лиру!

— Когда уходила из дома. Нет. — Ковалева задумалась. — Мы с Миром пришли в Башню, он достал мои значки. Я взяла Лиру из его рук.

— Ну ему-то от нашей Лиры уже ни холодно ни жарко, — сбросила мертвого со счетов гимназистка. — Но ты? Вспомни, что сделала ты!

— Я взяла Лиру и пошла в Прошлое.

— И разгадала все загадки. И поняла, ты не можешь не сделать это! — Дочь Кылыны вскочила с деревянного трона. Кот соскочил на пол. — Знаешь, почему мама написала «К+2 верт»?!

— Знаю.

— А вот и не знаешь! — радостно опровергла Акнир.

Бегемот подошел к Маше. Понюхал. Пошевелил усами. Снова с интересом понюхал ее башмаки.

— Мама ходила в 1911 год, когда я была совсем маленькой. И ты была маленькой. Но мама встретила тебя там, в Прошлом, и там ты уже была Киевицей! Она вычислила дату — 21 1.9.11.

— Время, когда Ахматова сказала Богрову…

— Нет! — оборвала Акнир. — Год, день и час, когда мама увидела тебя в коляске с Ахматовой. Она видела «Вертум»!

Черный кот потрясенно мяукнул. Ольга торопливо подхватила его, усмиряя кошачье волнение нежным чесанием.

— Мама знала: этого не может не быть! Ты сделаешь Это! И ты это сделала! Ты сделала так, как сказал тебе Город. Ты слушала только Его!

— Да, — мрачно признала Маша. — Это так.

Вечный Киев не хотел умирать.

Великий Город-бог не хотел становиться воспоминанием о Великом Городе.

Ее Отец, ее Киев, направлявший ее стопы, жаждал Отмены, и его Киевица поступила так, как он велел ей.

— Но Город — не Бог, — с мукой сказала она.

«Ты понимаешь, что бросаешь вызов Богу?» — спросила Даша.

— Бог допустил революцию! Он не хотел, чтобы Булгаков стал Фаустом.

— Бог не хотел? Или ты не хочешь? — понимающе улыбнулась Акнир. — Ты ж одна здесь несчастна! Ты ребенка родить не можешь, тут уж ничего не попишешь. И хотела б помочь, да не могу. И писателя твоего не будет. А ты на нем заморочена. Я без наезда. Логично — к тебе перешла его Лира, а вместе с ней перешла часть его. Но ты вот о чем лучше подергайся. Твой Бог грохнул пятьдесят миллионов. Лира, которую ты хочешь отдать Булгакову, убила его, в могилу свела… Ты что, смерти его хочешь?

— Булгаков сам впустил к себе смерть! — задыхаясь, крикнула Маша. — Он написал «Мастера и Маргариту», «чтоб знали, чтоб знали…» Он поставил эпиграфом цитату из «Фауста» Гете: «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Он описал зло добрым и Дьявола добрым, не потому что был сатанистом, а потому что верил… Он всю жизнь пытался понять зло революции, отобравшей у него все, что он любил. Все самое дорогое ему. Самое-самое! Он ненавидел революцию и большевиков… Но в «Белой гвардии», в романе о революции, о смерти Города, он написал: «все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и непременно к лучшему». «Белая гвардия» — это роман о Боге, который допустил революцию!

— Зачем? — просто спросила Акнир. — Прошло сто лет, и до сих пор люди расхлебывают зло, принесенное революцией. В чем же состояло добро?

Дочь Кылыны задала Маше Машин вопрос.

— Не знаю, — опустила голову та. — Но Булгаков умер, чтобы мы знали: зло — лишь часть той силы, что совершает благо.

— И ты в это веришь?

— Не знаю, — сказала Маша.

— Тогда ступай в монастырь и спроси у своего Бога: «Зачем?» И когда он ответит тебе, мы продолжим наш разговор. Если умирать из-за абстрактной херни кажется тебе логичней, чем жить и делать людей счастливыми, последуй примеру Христа. Принеси в жертву себя! Себя, а не других! Лира сделала тебя жертвой, так будь ею… И позволь твоему Михал Афанасьевичу прожить долгую и счастливую жизнь, в Городе, который он так любил. Позволь нам всем быть счастливыми. Признай, что ты одна недовольна!

— Нет, — сказала Маша. — Вы отдадите мне Лиру.

— Потому что Бог не хотел, чтобы слепые прозрели? Потому что Бог против коротких юбок и женских свобод? Потому что Бог не хотел, чтобы пятьдесят миллионов не умирали страшной, мучительной смертью? — вопросила Акнир. — Потому что Бог не хотел, чтобы Булгаков был счастлив?

Маша зажмурилась.

Она пыталась… Пыталась, но не могла измыслить то — большее — зло, способное низвести их добро.