Елизавета Манова - Один из многих на дорогах тьмы…

— Жаль, — сказал Даггара, — но я тебя понимаю. Я очень благодарен тебе, Великий Хранитель. Но есть ещё вопрос… кто правит в Ланнеране? Кто покорил его?

— Наш страх, — ответил старик, — мы боимся не истинных бед, а своего страха. Убить человека легко — если он боится. Проклятие — славная выдумка, она объясняет все. А мы пока что бессильны, Ранас, мы не можем дать людям надежду.

— А чёрные?

— Сунь руку в болото, — сказал старик, — достанешь сколько угодно грязи. В Приречье и в Каоне хватает людей, которым не на что рассчитывать в Ланнеране. Посули им достойное место в жизни — и они за это пойдут на все. Не в чёрных беда, — сказал старик, — в открытой ране всегда заводятся черви. Нет, Ранас, — сказал он, — душа Ланнерана жива, и люди его не прах. Достаточно капли надежды…

Они не успели уйти далеко.

Полсотни шагов по пустынной улочке (она не была пустынной, когда мы сюда пришли!), тревога, звериное чувство засады; он вытащил меч — пусть это смешно, но лучше смешить других, чем умереть самому, и когда они вдруг возникли со всех сторон, наши мечи встретили их мечи.

Их много, а нас двое.

Что будет с Майдой, если меня убьют?

Короткая боль — клинок скользнул по руке, но я кого-то достал — одного из многих. Дыхание, топот, железный лязг и полузабытая радость боя. Лейся, кровь! Пусть умирает враг! Дети Моря, жаждут мечи…

И — буря. Беззвучная буря упала на нас. Серая тень вдруг сгустилась из духоты. Два страшных глаза, два страшных меча, крики, стоны — и тишина.

Бог вытер мечи о плащ мертвеца, вдвинул в ножны и сказал спокойно:

— Кажется, ты что-то узнал.

10. УЗЛЫ

— Весёлая будет ночь, — сказал Торкасу Безымянный, когда вошёл в гостевой покой и закрыл за собою дверь.

— Эй! — сказал Торкас. — Я устал взаперти!

— Потерпишь, — буркнул Другой. Сбросил плащ, уронил у ложа пояс с мечами и одетый плюхнулся на постель.

— Спи, — сказал он. — Это ещё не скоро.

Когда он такой, я боюсь задавать вопросы, а вопросы переполняют меня. Почему приходит ночная смерть? Кто тот бог, что сотворил столько зла?

— Бо-ог! — сказал он угрюмо. — Такая же падаль, как я.

— Не понимаю!

— А тебе и незачем понимать. Незачем живым лезть в дела мертвецов.

— А мёртвым в дела живых?

Он не ответил. Он очень долго молчал, а потом сказал неохотно:

— А зачем я, по-твоему, в это влез? Думаешь, только из-за тебя?

Он медленно опускался в пучину чужого сна. Чужие угрюмые сны, где властвует смерть. Клубки перепутанных жизней, разрубленных болью смертей; бесчисленная вереница смертей, позорных и славных, мучительных, безобразных, всегда одиноких…

Он поднялся там, во сне, и угрюмая горькая радость забила ключом из угрюмых глубин души. Жестокая тёмная радость, рождённая смертью, налитая смертью, несущая смерть.

И смерть отозвалась ему, подползла и покорно прижалась к ногам. Он взял её в руки — трепещущий чёрный комок, он тихо ласкал её, и она потеплела в его ладонях, раздалась и словно бы обрела чуть заметную плоть. И он поднёс её, как младенца, к окну; он подбросил её, словно ловчую птицу, и она унеслась над городом прочь, прочь, прочь — к руке, что её послала.

И тогда Торкас понял, что он не спит.

Безымянный долго стоял у окна, а потом отошёл, присел на постель, засмеялся жестоким безрадостным смехом.

— Спи, малыш, — сказал он, — теперь уже спи.

И снова мы бродим по Ланнерану. Мне жутко и одиноко, как не было ещё никогда. Я думал: он видит и слышит лучше меня, он знает и может больше, чем я — он бог, но немножечко человек. А теперь я знаю, что это не так. У нас будто десять глаз и десять ушей, мы видим то, что у нас за спиной, кинжал за пазухой, лицо под повязкой, шаги на соседней улице, и что говорят за стеной вон в том доме, далёкий крик, запах дыма, запах похлёбки, запах страха, запах смерти…

Мы идём по границе, по узенькой границе, которая соединяет миры. Мир живых: он серый, тусклый, громкий; он колышется, он исходит болью, а с другой стороны подступает мрак, холод, ужас и гнилостный запах смерти.

Я боюсь…

— Зря, — отвечает он. — Мертвецы — покладистые ребята, они не лезут в дела живых. Кроме немногих, — говорит он с усмешкой, от которой немеют губы.

— А тот, кого ты ищешь… он мой враг или твой?

— Браво, малыш! — говорит он небрежно.

Два поминальных огня в молельне матери. Значит, он жил в Энрасе, как живёт во мне? Значит, мама знала об этом?

— Да, — говорит он. — Наверное, так.

А если не только мама? Если Энраса убили?..

— Может быть, — отвечает он.

Но почему? И Ланнеран, и Рансала…

— А! — говорит он с досадой. — Что нам твои городишки! Рано или поздно Энрас бы меня разбудил. Мальчик, — сказал он, — вам здорово повезло, что ты такой, какой есть, и мне с тобою уютно. С Энрасом бы я обошёлся иначе. А уж тогда — если бы я не ушёл — вашему миру пришлось бы туго. Он просто делает то, что мог бы делать и я, но я бы прихлопнул его заодно с Ланнераном. Торкас, — сказал он, — мне наплевать на ваши дела. Думаешь, я сержусь, что он меня раз подловил и хочет выгнать опять? Просто для этого он должен убить тебя, а тебя я убить не дам. Все, — сказал он, — молчок! Я сбился со следа.

А теперь мы в мире живых. Опять он почти человек. На нем коричневый плащ болорца, и он ведёт себя, как болорец, и ходит там, где ходят они. Базарная площадь, харчевни, лавки; он слушает и задаёт вопросы — какие-то странные вопросы, я даже и не пойму, о чём. Как будто бы я оглох: я слышу слова, но в них нет совсем никакого смысла.

А он доволен. Я чувствую: он чем-то доволен, и мы опять куда-то идём. По Верхней улице, мимо Дома Рансалы, мимо развалин, развалин…

— Это дом твоего деда, — говорит он вдруг. — Не осуждай старика, это было ему не по силам.

Мимо портика Верхнего Храма, а вон переулок, где вчера — неужели только вчера? — он выручал Даггара, дальше, дальше, здесь уже есть жилые дома, где слышны голоса и пахнет едой…

Здесь ещё есть живые…

— Зачем? — говорю я с тоской. — Что вам от нас надо? Почему вы не оставите нас в покое?

— Потому что мы были не лучшими из людей, — отвечает он неожиданно мягко. Наше бессмертие — наказание, а не награда. Что нам до вас — однажды живущих? Если нам достаётся эта короткая, хрупкая жизнь, мы стараемся взять от неё всё, что только возможно. Вам повезло, — говорит он с усмешкой, — мы очень не любим друг друга. Он начал первый? Ладно!

— Ну и что? Все равно мы скоро умрём!

— Мальчишка! — говорит он. — Щенок! Разве ты знаешь, что я могу? Разве я сам это знаю? Я все забыл о себе, — говорит он, — но чем дальше я есть, тем больше я вспоминаю, и с каждым часом я становлюсь сильней. Может быть, я смогу…