Инесса Ципоркина - Власть над водами пресными и солеными. Книга 2

Надо углубляться в лес. Оставить при себе минимум железа и идти туда, где нас встретят тучи фей, орды эльфов, полки баньши и табуны агиски… Веселая перспективка.

Наконец-то мне стало страшно. Я уж и забыла, каково это — испытывать чистый, первобытный страх, без всяких полезных примесей типа надежды на свое хитроумие и выносливость.

Перед нечеловеческой логикой все наши увертки бессильны. Мы идем в этот лес голые, несмотря на штаны-рубахи и на некоторое количество оружия, прихваченного просто по привычке всюду ходить вооруженными. Даже во дворце принцессы-жабы мы не были в такой опасности — да что там, во дворце вообще никого опаснее нас не было, включая саму принцессу. Зато здесь мы можем найти смерть под любым кустом. Волшебный лес ждал, раскинув обманчиво ласковые объятья.

Мы с Дубиной переглянулись — и пошли. Через речку, через брод, по тропинке — и вперед. Где-то там, в самой пасти леса, нас ждала Кордейра.

Глава 5. Обиды настоящего времени

Мореходу, видать, мало того, что я чуть в ванне не утонула. Он пришел ко мне в сон. И с порога сна начал ругаться.

— Вот, так и знал, — ворчал он. — Опять мысли о будущем. Когда тебе в башку ни заглянешь, там всегда одно и то же — будущее! Будущее! Настоянное на прошлом и такое же неприглядное. Как будто настоящего нет. Ты не живешь, нет — ты из одной ловчей ямы в другую перебираешься. Естественно, все мысли у тебя об одном — о побеге! Что ж, будет тебе побег. Ты у меня побегаешь так, что запросишься обратно, вот в эту Венецию, вот в эту постель, вот в это сегодня и больше не станешь пренебрегать сегодня, потому что завтра для тебя важнее, а вчера — страшнее…

Он еще какое-то время доругивается, но я уже не слушаю. Просто сижу на выщербленных ступенях, спускающихся из монастырских ворот прямо в воду. Все здесь изъедено, изгрызено водой — доски причалов, бревна, подпирающие фонари… Как будто вода и время — два хищника, а Венеция — добыча, которую они рвут на части, а добыча и не сопротивляется, потому что давным-давно мертва. Когда-то она была другой, и преследователей своих в погоне изматывала, и в жилах у нее текла живая горячая кровь, а не сонная забродившая водица, но все кончилось, кончилось безвозвратно — и для Венеции, умершей и превратившейся в падаль, в добычу времени и вод, и для многих других, чья посмертная судьба ничуть не более завидна.

— Зачем ты меня сюда притащил? — обрываю я показушное ворчание Морехода. Хватит изображать заботливую мамочку (тем более, что я не знаю, что такое ЗАБОТЛИВАЯ мамочка), пусть переходит прямо к цели. Прямо. Насколько он вообще способен на прямоту.

— Сегодня или вообще? — интересуется Мореход, оборвав свои нотации на полуслове.

— Зачем ты притащил меня в Венецию? — медленно повторяю я. — И не вздумай взвалить выбор на Дракона — он орудие. Может, твое и мое, может, только твое, но орудие. ЗАЧЕМ тебе нужна Венеция? ЧТО ты хочешь ею сказать? Отвечай! И постарайся в кои веки не путать следы. Даже если для тебя это противоестественно.

— Я никогда ничего и никого не путаю! — пышно возмущается Мореход. — Я ж не виноват, что люди не понимают и четверти — нет, и десятой части! — того, что я говорю. Вы же ничему не учитесь, а только ищете применения своим страхам, подозрениям и надеждам! Сперва реальность обнулите, чтоб чудить не мешала, страхом башку засеете, а уж потом, посередь этого сорняка, у вас и вырастает всякое ГМО — то ли надежда со вкусом подозрений, то ли подозрение с ароматом надежд…

Я представила себе этот психически модифицированный плод и пожала плечами. Действительно, растет такой в башке. Весьма питательная культура. Только ею одною, можно сказать, и живы. Потому что психическое ГМО — яблочко от яблоньки познания добра и зла. Так что нечего на божественный фрукт напраслину возводить. Все равно ж вернуться к теме придется. К теме "Роль Венеции в моей интимной жизни".

— Если б ты, — завожу шарманку я, — Мореход, вздумал мою сексуальную сферу налаживать, мы б так с Драконом по Берлинам и гуляли. И через некоторое, совсем небольшое время взялись бы за руки, как все эти пожилые подростки на берлинских променадах. А там и поцеловались бы, умиленные кормлением толстых многодетных лебедей на Шпрее, да и пошли бы себе дальше, в парк Бельвю, преисполненные любовью ко всему сущему и друг к другу в первую очередь. И все бы получилось само собой, без надрыва и напряга, без отмеченных границ, за которыми для нас обоих наступит Совсем Другая Жизнь — специально ведь отмечено, чтоб при одной мысли об этой Совсем Другой захотелось вернуться в жизнь прежнюю и никуда ничем не заступать.

Мореход только глазами сверкнул. И, насколько я разбираюсь в этих его посверкиваниях, данное посверкивание было скорее торжествующим, чем возмущенным. Я — о радость! — в очередной раз просекла, что дело нечисто. ПОСЛЕ того, как дело сделано. Поэтому у нас и овцы сыты, и волки целы — как-то так, дорогая, как-то так.

— Между тем, — нехорошо распаляясь, продолжаю я. — Ты выдергиваешь нас из нежнейшего Берлина, где влюбленность получаешь одновременно с ревматизмом, целуясь на городских скамейках при любых погодных условиях — и тащишь сюда. В город, где из-под каждого моста сквозит духом провинциального театра, садомазохизмом на продажу и услугами по прейскуранту. В город, где берлинские сантименты выглядят такими же глупыми и скоротечными, как девственница на балу вампиров. В город, который, точно сирена, заманивает обещаниями показать, что есть любовь, а при непосредственном контакте показывает, что есть смерть. Ну что ж, клиент пришел, увидел, нифига не понял. Объясняй.

— Ну вот, что я говорил! — радостно вскидывается Мореход. — Все пропускаешь мимо ушей, а потом требуешь, чтобы информация повернулась к тебе передом, к дебрям задом. А то, мол, воспринимать отказываюсь. Ну ты хоть помнишь, что я сказал?

Как ни странно, помню. Ругал мою привычку жить будущим. И в очередной раз намекал на глубокие, глубокие корни моей неприкаянности.

— Ну давай уже свои пояснения, кэп, не томи. С какой еще бездной я не тем взглядом обменялась? Мимо какой еще вещи-в-себе прошла, не повернув головы кочан?

— Время, — неожиданно серьезно, без шутовского пафоса отвечает Мореход. — Самая обиженная человеком бездна, она же вещь-в-себе — это время. Тебе еще не надоело с ним воевать, а?! Я понимаю, ты не по своей воле, ты в составе всего человечества, несомая единым, так сказать, порывом… И направлен ваш единый порыв на бесконечную, но оттого не менее глупую войну. Со временем.

Пожимаю плечами. Ну да. Мы, люди, поголовно воины. Мы сражаемся со временем, мечтаем жить назад во времени и двигаться не в ту сторону, а в обратную. Из резонерства в наивность, из холодности в пылкость, из старости в детство, из конца в начало. Нам мало хэппи-энда, мы хотим, чтобы история закончилась хэппи-бегинингом. Счастливым началом новой, желательно прекрасной истории.