Евгений Лукин - Катали мы ваше солнце

— Ты солью-то его вымочил? — озабоченно спросил Блуд Чадович, угрюмо прислушиваясь к разноголосым взвизгам, доносящимся из терема. Там унимали Шалаву Непутятичну и, судя по звону затрещин и грохоту утвари, никак не могли унять.

— С вечера ещё, батюшка, — бодро отвечал старый храбр. — Это уж как водится… Была бы спина, сыщется и вина.

Тут в тереме и вовсе заверещали в свин голос, и боярин беспокойно оглянулся.

— Никак до коромысла добралась?..

Храбры неловко шевельнулись, скрежетнув крупнокольчатым железом байдан. Нежная Шалава Непутятична, хотя и росла в тереме, ветром не обвеенная и дождичком не обмоченная, а коромыслом владела не хуже теплынских баб. А уж как дрались коромыслами теплынские бабы — страсть да и только! Бывало, что и конных с седла сшибали…

Продрогший до мослов синеглазый красавец Докука всё никак не мог попасть красной скрюченной пятернёй в рукав полушубка.

— Зря одеваешься, — хмуро сказал ему Кудыка. — Всё равно сейчас раздеваться придётся…

Не отвечая, красавец вдел наконец руку и нагрёб на себя полушубок. Из лохматой щели вздёрнутого ворота смотрел теперь на Кудыку синий вытаращенный от ужаса глаз.

— С-скажи ему: п… п-прости… б-батюшка…

— А сам-то что ж? — буркнул Кудыка.

— Г-губы смёрзлись…

Шум в тереме приутих, и боярин вновь повернулся к древорезам. С упрёком взглянул Кудыка на счастливое нечётное солнышко, падающее в далёкое Теплынь-озеро. Тресветлое уже остывало, наливалось нежно-алым, и взмолился Кудыка:

— Помилуй, добросиянное…

И ведь помиловало, вот что дивно-то! Курносый храбр Нахалко, с пониманием воздыхавший, глядючи на недавних сотрапезников, отвернулся высморкаться — да так и замер, уставясь поверх ограды. Со стороны ребристо замёрзшей Сволочи приближался небольшой санный поезд. Внезапным дуновением донесло звонкие греческой выковки колокольцы.

— Никак князюшка?..

Забыв про Кудыку с Докукой, кинулись отворять главные ворота с башенками, и вскоре сильная караковая лошадка внесла на широкий боярский двор обитые кожей княжьи санки. Утративший привычную неторопливость боярин самолично отстегнул меховую полость. И вот, путаясь в просторной дорожной шубе, выбрался из саней теплынский князь Столпосвят, как всегда, скорбный какою-то высокой думой.

Постоял, склонив головушку, потом явил смуглый лик свой, обрамлённый чёрно-серебряной брадою, и, вздёрнув дремучую бровь, пристально оглядел боярина и прочих, словно бы видя всех впервые. Узрел колоду, верёвки, застывшего с кнутом в руке старого храбра, наконец Кудыку с Докукой и поворотился к боярину.

— За что драть мыслишь? — спросил раздумчиво.

Блуд Чадович крякнул, оглянулся на терем. Звона-грохота из хором больше не доносилось, лишь мерещились подчас тихие рыдания из светлицы.

— Да обоз, вишь, разбили с Теплынь-озера, — нехотя и соврал, и не соврал боярин. — Возчиков побили чуть не до смерти… Как теперь с них пошлину брать прикажешь?..

— Чуть… — повторил напевно князюшка и горестно покивал. — Худо… Худо, что чуть… До смерти надо было, а не чуть… — Выпрямился, полыхнул очами. — Теплынцы!.. — Зычный голос его возрос, отдался во всех уголках двора. — Был я сейчас у царя-батюшки… Плох, плох батюшка наш, совсем плох… Как понурая лошадка: куда за повод поведут, туда и идёт… А только указ этот, теплынцы, он не писал!..

Все так и ахнули. Подались бородами к князюшке, выкатили зенки.

— Кто написал, спрашиваете? Отвечу… — Голос Столпосвята сошёл на рокочущие низы и смолк. Двор — как вымер. Одни лошадки переминались да фыркали. Князь же, словно забыв о застывших в ожидании подданных, вновь погрузился в думу. Потом очнулся и выговорил брезгливо: — Брат мой Всеволок с боярами со своими — вот кто!

Будь вокруг больше народу, взревели бы, конечно, погромче, пояростней. И всё равно лошадки шарахнулись.

— Это как же?..

— Помимо царя?..

— Да отродясь такого не бывало!..

Князь поднял руку, ожёг гневным взором. Вновь замерло всё во дворе.

— Так ведь царь-то… — молвил он со слезой. — Слепенький батюшка-то наш! Старенький… А Всеволок возьми да и подсунь ему грамоту на подпись!..

— Так ты бы объяснил ему, милостивец!.. — жалостно вскричал кто-то из храбров.

— Объяснял, теплынцы, объяснял… Да только царь теперь — что дитё малое. Ножками топочет, чуть не плачет… Сами, говорит, разбирайтесь со своим Всеволоком, коли братья… — Князь приостановился, потом возвысил голос: — Вооружаться пора, теплынцы! Ведомо стало, что брат мой сволочан своих собирает, хочет по льду речку Сволочь перейти… А? Что, теплынцы? Постоим за Вытеклу, за Теплынь-озеро, за князя со княгинею?..

Храбры уж и рты отворили, да клич поперёк глотки стал. Жуть проняла: сто лет не воевали — и на тебе!.. Да и с кем воевать-то? Со своими?.. Что теплынец, что сволочанин — всё берендей…

— Сомневаетесь? — грянул Столпосвят, но опять же не грозно, а скорее понимающе. — Зря-а… Ох, зря, теплынцы!.. Думаете, не проживём без сволочан? Ещё как проживём!.. Хлебушка можно и у греков прикупить, а вот как они-то без берендеек наших резных взвоют! Без золы с Теплынь-озера!.. Отвернётся от них ясно солнышко, как пить дать отвернётся!.. Постоим, что ли?

— Постоим, княже! — отчаянно крикнул Докука. Уж больно не хотелось ему быть высеченным.

Пусть не в един голос, но клич подхватили.

— Вот… — прочувствованно молвил князь, неспешно подойдя к Докуке и возложив длань на непоротое плечо. — А ты говоришь, боярин, драть… Не драть таких надо, а в битву слать. За князя да за отечество…

Глава 5

Битва на речке Сволочи

Ранним утречком нечётного дня известный своим стяжательством князь Всеволок пересёк по мокрому льду порубежную речку Сволочь и опрометчиво влез со всею ратью в глубокий снежный уброд.[45] Низкорослые лошади проваливались местами по брюхо, да и ратники тоже. Пригревало второй день — вот-вот заиграют овражки. Сзади по льду гуляла, морщась, перегоняемая ветром вода, а слева зеленела молодой травкой прямая широкая полоса чистой земли, рассекавшая снежную равнину и вонзавшаяся вдали в самый что ни на есть небостык. Ярилина Дорога.

С той её стороны, то есть со стороны Мизгирь-озера и развалин мёртвого города Сволочь-на-Сволочи, валила рать теплынского князя Столпосвята. В первых рядах ополчения шли угрюмые Кудыка с Докукой.

— Уж лучше бы выпороли тогда, — ворчал Кудыка, перекладывая на другое плечо тяжёлое копьё-рогатину. — Угораздило ж тебя наперёд выскочить!.. При князе-то!.. Постоим-постоим… Вот и стой теперь!