Ольга Денисова - Вечный колокол

Подписание началось торжественно, на широкой галерее княжьего терема. Князь стоял, заложив руки за спину, между двух столов. За одним сидел Перемысл, три волхва с капища в детинце и Белояр, за другим: новгородский посадник — Смеян Тушич Воецкий-Караваев, боярин из старинного и уважаемого рода, двое думных бояр и пятеро кончанских старост — из житьих людей: когда-то Борис посоветовал новгородцам не избирать в «кончатники» бояр, и с тех пор новгородцы строго следовали его завету.

Думные бояре отличались от остальных не только нарочитым богатством одежды. Являя друг другу полную противоположность, они, тем не менее, были удивительно похожи. Один — Чернота Свиблов — высокий и тучный, толстогубый, мягкотелый, другой — Сова Осмолов — поджарый и быстрый, остролицый и черноглазый, с горящим взором. Оба имели бороды, только у Свиблова борода лежала на груди и напоминала ощипанную мочалку, а у Осмолова была густой и исправно постриженной. Но оба смотрели на мир свысока, оба понимали свою значимость, оба снисходительно мирились с присутствием «малых» людей за столом. В них не чувствовалось ни властности юного князя, ни мудрой отрешенности Белояра. Они были хозяевами, а не властителями и не мудрецами.

Посадник отличался от них обоих: несмотря на знатность рода, Смеян Тушич обладал скромной внешностью: не худой — не толстый, не низкий — не высокий, с серо-пегими волосами и без бороды. И шубу он носил хоть и соболью, как подобает человеку зажиточному, но какую-то серую, невзрачную, с протертым местами бархатом. Характер у Воецкого-Караваева был покладистый, тихий, на людей он свысока не смотрел и хозяином себя не выставлял. Но все знали, что лучшего защитника прав новгородцев среди бояр нет, и лучше Смеяна Тушича никто не умеет улаживать споры и разногласия, особенно с иностранными посольствами.

Перемысл зачитывал грамоту на всю площадь, волхвы внимательно слушали и кивали. Млад поднялся наверх последним, чуть не опоздал и стоял у самого края галереи, за спинами остальных, практически в дверях. Люди на площади, которых прибавилось, потому что открыли ворота, переговаривались тихо и шипели друг на друга, боясь пропустить хоть слово. Млад тоже прислушивался, и тоже боялся что-нибудь пропустить — беспокойство не оставляло его, напротив, только усилилось. Он что-то забыл, что-то очень важное! И вместе с тем, происходящее стало казаться ему наваждением. Это не ему явились картины из прошлого! Не ему! Он не был собой! Он был каплей в ручье! Его собственными стали только последние видения, которые не имели никакого отношения к правде — бред, бред на выходе в явь!

И вместе с тем, все видели одно и то же. Грамота очертила общее в видениях всех сорока человек и вычеркнула то, что не помнил хотя бы один из них. Даже сводчатые окна ханского дворца, даже рисунок мозаики на полу — записали всё. Это ли не доказательство правды — рисунок на полу дворца в Казани, где Млад никогда не бывал?

Волхвы по очереди подходили к Белояру и Перемыслу, внимательно перечитывали грамоту глазами и скрепляли ее своей подписью. Юный князь цепко вглядывался в лица волхвов, словно проверял, словно старался запомнить. Бояре скучали, посадник тихо переговаривался с «конечниками». Площадь молчала, подавленная или торжественностью этих минут, или значимостью волхвов, смотрящих на нее сверху. У Млада за спиной и у окон, выходящих на галерею, толпилась челядь, прислушиваясь и всматриваясь — даже шепота не было слышно. Подписавшие грамоту волхвы вставали на место, с их лиц исчезало напряжение — наверное, каждый, как и Млад, немного волновался и отдавал себе отчет в последствиях совершенного действа. И пусть законной силы грамота не получит, обвинения в смерти князя Бориса хану никто не предъявит, но Правда… Правда останется.

А Правда ли? Сорок человек заглянули в прошлое, сорок человек увидели одно и то же. Лучше бы Млад не стоял последним, лучше бы подписал грамоту сразу, потому что сомнение с каждой минутой терзало его все сильней. Он не был собой! Это не его видения! Какое он имеет право подписывать то, что будут считать Правдой?

Перемысл выкрикнул его имя, Млад протиснулся вперед и прошел по галерее в другой ее конец, почему-то с особенной силой ощущая, насколько не похож на остальных, стоящих на галерее. Своим полушубком — действительно, как у истопника, декан совершенно прав; своим лисьим треухом, столь рыжим, что тот издали бросался в глаза, своей походкой, нисколько не напоминающей степенную поступь волхвов, своей мнимой молодостью — другие волхвы обычно выглядели старше своих лет.

— Читай, Млад Мстиславич, и не торопись, — кивнул ему Перемысл, протягивая грамоту, для верности написанную на толстом пергаменте, а не на бумаге.

Млад рассеянно кивнул. От волнения строчки разбежались перед глазами, и стоило определенного труда вернуть их на место. Он действительно не торопился, внимательно изучая каждое предложение и сравнивая со своими видениями — обмануться не трудно. Если тридцать девять человек до тебя сказали, что черное — это белое, ты повторишь это не задумываясь и будешь уверен, что не солгал.

Торжество хана описывалось скупо: Млад мог бы расцветить описание большим числом подробностей. И… чего-то не хватало. Очень важного, очень нужного для Правды… Млад прочитал грамоту до конца — в нее не вошли слова доктора Велезара, впрочем, не надо было собирать сорок волхвов, чтоб вытащить их из прошлого — доктор говорил их в присутствии десятка свидетелей. Млад дочитал, посмотрел на Перемысла и вернулся к хану и его дворцу. Да, рисунки на воротах, на полу, форма окон — именно такими их видел Млад. Очень точные рисунки. Но…

Он положил бумагу на стол, нагнулся, взялся за перо, макнул его в чернильницу и в этот миг вспомнил взгляд вишневых татарских глаз. Хан опоздал. Не было никакого торжества! Не было! Разочарование и, в лучшем случае, злорадство вместо торжества! Все — ложь! Млад не был собой! Это не его видения!

Он поднял глаза на Перемысла, который смотрел на него выжидающе, глянул на отрешенного Белояра, и уперся в синий, пронзительный взгляд юного князя сверху вниз.

— Я не могу этого подписать, — сказал Млад еле слышно.

Белояр мгновенно повернул голову, отрешенность его вмиг исчезла. Князь перестал щуриться, глаза его распахнулись от удивления, и брови поползли вверх. Волхвы, стоящие рядом, зашептались, передавая новость дальше. Бояре недовольно зашевелились, Сова Осмолов сжал кулак и скрипнул зубами, посадник переглянулся с «конечниками».

— Почему, Млад? — обиженно, разочаровано спросил Перемысл, оглядываясь на бояр.

— Я не уверен, — ответил тот немного тверже, — надо быть уверенным до конца, а я до конца не уверен.