Марк Хелприн - Зимняя сказка

В ответ на эти слова воин, стоявший по колено в воде, ринулся вперед и принял угрожающую стойку. Хампстоун Джон устало вздохнул, решив, что на сей раз талант миротворца ему не поможет, и внутренне приготовился к бою. Противник, напоминавший своим видом самурая, выхватил из ножен длинный сверкающий меч и бросился к лодке, заорав так, словно кто-то сбросил его с утеса. Хампстоун Джон отшвырнул в сторону круглую сеть и, достав палаш, вручил его Питеру Лейку.

– Попробуй-ка ты. Надо же когда-нибудь и тебе этому научиться.

Самурай с дикими воплями стремительно несся к лодке.

– А за что его держать? – спросил Питер Лейк.

– Кого его?

– Меч.

– Разумеется, за рукоятку. Давай-давай, шевелись…

Противник уже находился всего в двух футах от каноэ. Скорчив жуткую рожу, он медленно завел свой огромный меч за спину, изготовившись для страшного удара. Меч начал движение.

– Хорошо бы тебе отразить этот удар, – спокойно заметил Хампстоун Джон.

Меч самурая с леденящим кровь звоном отскочил от палаша Питера Лейка.

– А теперь что, Джон? – дрожащим от волнения голосом спросил Питер Лейк, следя за тем, как изменивший свою траекторию вражеский клинок опускается на планшир их каноэ.

– Попробуй ударом вверх поразить его под руку, в которой он держит меч. Только не медли.

– Джон, он держит меч двумя руками, – ответил Питер Лейк, едва успев поднырнуть под меч противника, намеревавшегося снести ему голову.

– Ах да, – согласился Хампстоун Джон. – Стало быть, ты можешь атаковать его и с той и с другой стороны.

Издав пронзительный крик, противник сделал стремительный выпад, метя Питеру Лейку в сердце. Питер Лейк с трудом отразил удар, после чего клинок противника описал широкую дугу, срезав при этом добрую половину бороды Хампстоуна Джона.

– Но-но, полегче! – недовольно проворчал Хампстоун Джон. – Борода-то моя здесь при чем? Кончай его, Питер!

– Хорошо, – кивнул юный Питер Лейк и в тот же миг атаковал противника с совершенно немыслимой для подростка искусностью и проворством.

Самурай, явно не ожидавший такого поворота событий, выронил меч и понесся к облачной стене, которая уже в следующее мгновение беззвучно сомкнулась за ним.

– Вытащить его меч, Джон? – спросил бесконечно довольный своей первой победой Питер Лейк.

– Чей меч? – удивился Хампстоун Джон, вновь занявшийся рыбной ловлей.

– Человека, с которым я только что сражался!

– Ах да! Ты говоришь, меч? Да это же обычная жестянка. На что она нам? Пусть там и остается.

Он научился уходить от облачной завесы, колышущейся над песчаными отмелями. Питер Лейк знал, что не останется без еды и крова до той поры, пока на свете существуют тростниковые заросли, в которых живут рыбы и моллюски. Помимо прочего, он научился вполне сносно изъясняться на языке болотных жителей. Надо заметить, что те не видели ничего дурного в смешанных браках (жертвой одного из которых был Абисмилла) и потому не обращали ни малейшего внимания на увлечение Питера Лейка красавицей Анариндой, которая доводилась ему сестрой (хотя на деле они не были связаны кровным родством). Короче говоря, жизнь казалась ему радостной и прекрасной. Однажды он поинтересовался у Абисмиллы и Возничего Волопаса, как долго будет длиться эта радость. Абисмилла не понял его вопроса, а Возничий Волопас отослал его к Хампстоуну Джону, сказавшему в ответ:

– Четыреста или пятьсот лет. Все определяется твоими силами и тем, что ты называешь годом.

Питер Лейк возликовал, ведь и год казался ему вечностью, он же будет наслаждаться жизнью пять столетий… Его радовало все: болото, моллюски, облако, красавица Анаринда, о которой он даже сложил стихи.

О Анаринда, кто с тобой сравнится?Мидия на песке?Камбала в глубине?Твои волосы на ветруЖелтые, как тростник.Я кричу поутру:«Ты лучше всех!»Слышишь мой крик?

Впрочем, счастье его было недолгим. Хампстоун Джон неожиданно объявил Питеру Лейку, что ему придется покинуть болото, поскольку на самом деле он не был его уроженцем. Болотные жители и так заботились о нем целых двенадцать лет, теперь же он мог позаботиться о себе сам.

Через год или два он, как и все его сверстники, отдал бы все на свете за то, чтобы оказаться по ту сторону залива. Пока же он был слишком юн и потому считал болото лучшим местом на всем белом свете. Они знали, что для того, чтобы выжить на Манхэттене, ему придется изведать всю горечь земной жизни, и каждый раз, когда он вспоминал о том, как они отталкивали его лодку от берега, сердце его исполнялось той неизбывной горечью, которая знакома всем взрослым людям. Они дали ему корону из ракушек и ожерелье из перьев (символы его совершеннолетия), палаш, новую сеть, связку сушеной рыбы и кувшин с брагой из моллюсков, сказав, что с этим багажом он сможет чувствовать себя спокойно и в городе. Никогда прежде он не думал о Манхэттене, казавшемся ему скопищем высоких серых скал, которые светились по ночам. Да, ему было грустно и горько покидать родное болото, но он уже мечтал о кишащих рыбой неведомых заливах, теплых хижинах и других анариндах. Он переправился на тот берег поздней весной, в час, когда солнце уже скрылось за горизонтом.

Манхэттен, узкое и высокое островное королевство, столь же многообещающее, как и любое другое королевство на свете, поднялся перед ним во весь свой рост огромной дворцовой громадой с сотнями палат, с многоярусными садами, прудами и высящимися над реками бастионами. Выстроенный на острове, связанном мостами с другими островами и с материком, дворец, уходящий к небу тысячами высоких башен, был совершенно незащищенным. В него в силу его огромности могли попасть почти все желающие. Приезжих да и самих жителей острова настолько потрясали его многообразие, изменчивость, спесь, масштаб, жестокость и изящество, что они не могли толком понять, где же они все-таки находятся. Вне всяких сомнений, Манхэттен являл собой структуру, поделенную на множество взаимосвязанных частей, немыслимый улей, самое большое из построенных когда-либо жилищ. Питер Лейк понял это в тот же миг, как он ступил на его землю. Произошло же это в мае, в пять часов вечера в пятницу. Он стоял посреди Бауэри, надев на себя ожерелье из перьев и корону из ракушек.

В одной руке он держал кувшин с брагой, в другой – мешок, сшитый из шкуры енота, в котором лежала вяленая рыба. Манхэттен совершенно потряс его, однако это не мешало ему усваивать правила новой жизни. Стоило ему причалить к берегу в районе Южной улицы и выйти на берег, как он лишился своего каноэ. Он успел заметить, как из-за поросших мхом свай возникли какие-то тени, которые тут же растворились в темноте вместе с его лодкой. Не прошло и пяти минут, как появившиеся на улице мальчишки стали предлагать прохожим дрова, в которых Питер Лейк тут же узнал обломки своей лодки. К тому времени, когда он добрался до Бауэри, уличные торговцы уже готовили на этих дровах жаркое из птицы, свинины и говядины. Когда дрова прогорали, повара продавали пепел и золу посеревшим от жизненных тягот мусорщикам, которые набивали золой огромные мешки и, в свою очередь, сбывали ее химическим компаниям и оранжереям. Питер Лейк приблизился к одному из таких мусорщиков и, указав на его гигантский мешок, сказал: