Дэниел Абрахам - Война среди осени

Он шел куда глаза глядят, пока наконец не оказался в отцовском склепе. Это его нисколько не удивило. Усыпальница куталась во мрак. Стены покрывали старинные письмена, высеченные в камне. На богато изукрашенном постаменте белела урна в виде увядшего цветка. Под ней стояли три коробочки с прахом. Биитра, Данат, Кайин. Братья Оты, погибшие в битве за трон. Жизни, отданные ради права получить собственный склеп в темноте подземелья.

Ота поставил фонарь и сел на каменный пол, глядя на могилу человека, которого никогда не знал и не любил. Того, чье место занял. Вот какой конец ждал его самого. Урна, могила, высокие почести, дань уважения пеплу и костям. До белой урны оставалось еще лет тридцать, а может, сорок. Сорок лет церемоний, переговоров, бессонных ночей, ранних пробуждений и почти ничего больше.

И все же, когда придет время, усыпальница будет принадлежать лишь ему. Данату, его единственному сыну, не придется убивать или быть убитым. Ему не с кем будет сражаться за черный трон. Правда, это было слабое утешение. Слишком уж много жертв принес Ота, чтобы добиться того, что сын торговца получил бы задаром.

Как хорошо было бы, если бы он никогда не знал иной доли! Не покидал бы дворцовых покоев, не рыбачил на восточных островах, не обедал в трактирах неподалеку от Ялакета и не помнил, что такое свобода. Если бы он все забыл, то легко бы стал тем, кем его хотели видеть. Но вместо этого он жил своим умом, собирал ополчение, любил одну женщину, растил одного сына. Мудрость подсказывала, что он прав, однако терпеть упреки и косые взгляды от этого было не легче.

Пламя в лампе дрогнуло и зашипело. Ота встрепенулся. Сколько же времени он провел здесь? Когда встал, оказалось, что левая нога затекла: он слишком долго сидел на холодном камне. Ота взял фонарь и не спеша, стараясь не тревожить онемевшую ступню, побрел к лестнице, которая вела наверх, к солнечному свету. К тому времени, когда он вернулся во дворцы, онемение уже прошло. В окна заглядывало бледное серое небо — его лишь немного тронула бирюза. По коридорам и залам гуляло эхо голосов. Огромный величавый зверь, двор Мати, потягивался и зевал.

В его собственных покоях бурлила суматоха. Утхайемцы и слуги пестрым клубком окружили Киян. Она слушала их беспокойное квохтанье с выражением серьезнейшего участия, и никто, кроме мужа, не мог бы догадаться, что на самом деле происходящее забавляет ее. Руку она положила на плечо тому самому слуге, мимо которого Ота прокрался ночью. На лице у того не осталось и намека на сонное умиротворение.

— Любезные подданные, — прогремел Ота, заставив их разом обернуться, — вы что-то потеряли?

Все до единого замерли в позах нижайшего почтения. Ота ответил привычным жестом, так же, как отвечал по сто раз на дню.

— Высочайший, — промямлил Господин вестей, — мы явились пробудить вас и обнаружили, что кровать пуста.

Ота заметил, что Киян вздернула бровь, как бы говоря, что слово «пуста» относилось лишь к отсутствию мужа, а она сама с большим удовольствием поспала бы еще.

— Я гулял, — ответил он.

— Мы не успеем приготовить вас к аудиенции с посланником Тан-Садара.

— Отложите ее. — Ота прошел сквозь толпу к дверям спальни. — Все, что на сегодня намечено, отменяется.

Господин вестей разинул рот, словно пойманный лосось. Ота жестом спросил его, нужно ли повторять сказанное. Тот ответил позой смирения.

— Завтракать я буду здесь, — продолжил Ота, обращаясь к остальным. — И пошлите за моими детьми.

— Наставники Эи-тя… — начал один из придворных, но под взглядом хая умолк, словно забыл, что хотел сказать.

— Я намерен провести день с родными.

— Но, высочайший, пойдут слухи, — возразил другой. — Начнут говорить, что мальчик опять сильно кашляет.

— К завтраку подайте черный чай, — сказал Ота. — И вообще, принесите чай сразу. Мне нужно согреться.

Он вошел в покои. Киян последовала за ним и закрыла за собой дверь.

— Тяжелая ночь?

— Не мог заснуть, — ответил он, усаживаясь возле очага. — Только и всего.

Киян поцеловала мужа в макушку, где, как она заверила его, волосы уже начали редеть, и вышла из комнаты. Послышался мягкий шорох одежд. Киян переодевалась, мурлыкая под нос какую-то песенку. Тепло очага ласковой рукой гладило ступни Оты. Он прикрыл глаза.

Ничто не вечно. Всему придет конец. И дворцам. И даже башням. Он попытался представить, как мог бы жить, если бы в мире не было Мати — кем бы он стал, чем занимался, — и вдруг ощутил в груди каменную тяжесть. Как поступить, если башни рухнут? Куда идти? А может, и пойти будет некуда?

— Папа-кя! — звонко крикнул Данат. — Я гулял во втором дворце и попал в комнату, где никто еще не бывал. Смотри, что я нашел!

Ота открыл глаза и повернулся к сыну, чтобы рассмотреть игрушку из бечевы и дерева. Эя пришла полторы ладони спустя, когда на тонкие гранитные ставни упало солнце. В тот день Ота больше не вспоминал о могиле отца.

Маати решил, что Атай-кво не нравится ему, потому что вообще никому не может нравиться. Нет, в его поведении, словах, манерах, привычках не было ровным счетом ничего раздражающего. Но ведь живут на свете очаровательные негодяи, которых все любят, несмотря ни на что. Значит, чтобы уравновесить их, должен был родиться Атай. Маати смог терпеть его целых три недели только благодаря водопадам похвал и восторга, которые Атай без устали на него изливал.

— Теперь все изменится, — сказал посланник однажды, когда они сидели у Семая на крыльце. — Мы превзойдем Вторую Империю. Начнется новая эра.

— А как хорошо предыдущая кончилась, — с обычной иронией пророкотал Размягченный Камень.

Утро выдалось теплое. Стриженые дубы, отделявшие дворцы от жилища поэта, зазеленели яркой молодой листвой. Над вершинами деревьев, едва различимые сквозь переплетение ветвей, поднимались в небо каменные башни. Семай потянулся через посланника, чтобы подлить в чашу Маати рисового вина.

— Рано еще судить, — возразил Маати, поблагодарив Семая кивком. — Мы говорим, как будто уже опробовали метод.

— Главное, в этом есть здравый смысл, — ответил Атай. — Я уверен, что все получится.

— Если мы что-то упустили, того, кто за это возьмется, ожидает весьма печальный конец, — заметил Семай. — Дай-кво проверит все до мелочей, прежде чем станет рисковать жизнью поэта.

— В следующем году, — заявил Атай. — Ставлю двадцать полосок серебра, что этот метод пленения начнут применять уже в следующем году.

— По рукам, — вставил андат и повернулся к Семаю. — Расплатишься за меня, если что?

Поэт не ответил, но в уголках его рта спряталась улыбка. Маати потребовались годы, чтобы понять, как в Размягченном Камне проявлялись черты Семая, в чем они составляли единое целое, а в чем были непримиримыми врагами. Иногда Семай понимал андата с полуслова, а иногда его дни омрачались молчаливой, скрытой от посторонних глаз борьбой. Поэт и его андат были ни дать ни взять старая супружеская пара.