Алина Лис - Изнанка гордыни

Мужчине нужно дело. Я болен бездельем, болен своей бесконечной свободой. Куда бы ни пошел, я нигде не встречаю достойного сопротивления. Все дается слишком легко.

И все теряет смысл.

Я могу все, но ничего не хочу достаточно, чтобы стараться на пределе сил. И ни во что не верю, потому ни к чему не способен. Цинизм — самый страшный яд, он душит любые мечты на взлете.

Я стиснул зубы и вслух попросил у богов для себя дело по силам.

Свечи моргнули. Под куполом пронесся порыв ветра, захлопала крыльями встревоженная птица. На мгновение мне показалось, что я ощутил присутствие некой сущности…

Показалось.

Я встал, ощущая досаду. Глупо… как глупо. И стоило смеяться над Франческой, лишь для того, чтобы пятнадцатью минутами позже умолять мертвецов о помощи?

В сущности, моя жизнь — ожившая мечта, это подтвердит любой вменяемый человек. Красота, сила, вечная молодость, богатство, могущество. Свобода творить что угодно, не считаясь с чужими желаниями. И все даром. Так какого гриска я блажу, и чего мне не хватает?

Накатившая неловкость погнала прочь из храма. Я так торопился, что забыл стереть свои художества. Подумав, решил не возвращаться. Пусть местным сплетникам и любителям страшных историй будет, что обсудить длинными вечерами. Сделаю их жизнь немного увлекательнее и краше.

В спину ударил возмущенный крик черного стрижа. Я шагнул из святилища навстречу закату, и закат шагнул мне навстречу. В порыве еще по-летнему теплого сентябрьского ветра были заметны первые горькие нотки осени.

Intermedius

Птица

Он был здесь всегда. Или его никогда здесь не было.

В мире, где все непостоянно, слова “всегда” и “никогда” одинаково не имеют смысла.

Он не знал, кто он и откуда. Он даже не всегда сознавал себя, как нечто целое, единое и отдельное от вещного мира, как не сознавал разницы между материей и идеей, но это не волновало. “Прошлое” и “будущее” были чужды и непостижимы. Единая точка на карте времени — “сейчас” существовала, пересекаясь с точкой “здесь” на карте пространства и он пребывал в этом пресечении в неизменном и совершенном покое.

Счастье.

Порой его “здесь-и-сейчас” заполняли люди, и тогда безмятежность бытия содрогалась под напором чужих страстей. Но люди уходили, унося в забвение свои тревоги, а он оставался.

Однажды людей было двое, и каждый из них нес в себе так много чувства, что плескал им кругом, как водой из налитого до краев ведра — любовь, страх, радость, волнение, ожидание, беспокойство. Это будило память, а с нею боль.

Он сжался в единую точку, растекся по полу, ощущая, как со всех сторон ползет тревожный, навязчивый шепот “Фран”. Человек, вошедший в “здесь-и-сейчас” был связан с прошлым. Тем прошлым, которое ждало и звало проснуться. Но печати держали крепко, а что-то в глубине его лишенной рефлексии и “я” личности противилось пробуждению.

“Проснуться” означало страдание.

Люди ушли, и он забыл о них тут же до тех пор, пока один не вернулся. Тот самый, что был связан с забытым прошлым и словом “Фран”. Тот самый, чье присутствие приближало к страданию.

И он снова балансировал на грани мучительной готовности осознать свое “я”, не в силах ни принять воспоминаний, ни окончательно отречься от них.

А потом вошло чудовище, наполненное изнутри ослепительным пламенем.

Он безмолвно закричал, когда тот, второй, взрезал свою оболочку, выпуская наружу жидкое пламя, взламывая печати, что столько лет держали в плену. Он кричал, кричал и падал в собственное “я”, как в воду, скользя от безличной безмятежности к страданию и памяти.

Он осознал себя и вспомнил все.

Улыбка матери. Рассвет над Кастелло ди Нава. Уроки фехтования. Первая охота. Скупая похвала отца.

Это было страшно.

Это было восхитительно.

Это нельзя было потерять.

Мир, огромный, ужасный, внешний, вещный мир, мир материальный, тленный, изменчивый, наполненный телами, предметами, косной материей. Мир, в котором он только что был освобожден из плена безличного небытия, не принимал бесплотности. Ощутив свое съежившееся, крохотное, испуганное “я”, он жаждал ощутить границы, но единственное человеческое тело рядом принадлежало чудовищному носителю небесного огня. И тогда он, в ужасе от предчувствия утраты, вломился в ближайший крохотный теплый комок плоти и перьев.

Он родился вторично.

И закричал, впервые услышав свой крик.

Человек поднялся с колена и покинул храм. А под куполом храма все звенел и метался плач черной птицы.

Элвин

Судьба не лишена чувства юмора. Я поймал себя на том, что не на шутку увлекся герцогской дочкой. Странно. Очень. Знаю, что особенно нравлюсь женщинам определенного склада. Неискушенные, добросердечные, самоотреченные, слегка не от мира сего. Им на роду написано найти негодяя, чтобы красиво пасть жертвой его безнравственности, у честного человека с серьезными намерениями просто нет шансов. Поскольку мне нравится разрушать, а им — разрушаться, мы вполне дополняем друг друга. Но, как правило, они привлекают меня не более чем охотничий трофей. С Франческой все было как-то иначе, и это щекотало нервы.

В тот день я украл ее из-под надзора вдовы Скварчалупи — дальней родственницы герцога, что выполняла при девушке роль дуэньи. В отличие от служанок и подружек, эта дама находилась при девушке почти неотступно. К счастью, она была нерасторопна и не особо умна, но компенсировала отсутствие этих достоинств редкостно визгливым голосом, уродливой внешностью и скандальным характером.

Примерно эту уничижительную характеристику дуэньи я высказывал, пока мы поднимались на лошадях по крутой тропинке на вершину холма.

— Вы — злой человек, — сказала Франческа.

— Тоже новость. И признайте, я прав насчет сеньоры Скварчалупи.

— Вы правы в том, что она — несчастна. В ее годы не иметь дома и детей, жить милостью троюродного брата мужа…

Я пожал плечами:

— Почему одни люди в подобных обстоятельствах продолжают быть добры и приветливы, а другие превращаются в озлобленных карликов? Я верю, что у человека есть выбор.

— У вас он тоже был?

— Хотите намекнуть, что я — озлобленный карлик?

Девушка улыбнулась, показав ямочки на щеках. Вроде и слова не сказала, но стало ясно — именно на это и намекала.

— Хорошо, вы правы.

— Нет, я не это имела в виду.

— А что?

— Мне кажется, вас преследует какая-то ужасная тайна. Эта встреча в храме. О ком вы скорбите, Элвин?

Надеялся, что она умнее. Но шестнадцать лет — это шестнадцать лет, голова набита сверкающей розовой кашей.